— Легко с тобой дружить, Мэтти, — говорит Спенсер, и его величественный голос смягчается. — Ты понятлив. Относительно проницателен. Ты хорошо соображаешь, даже слишком хорошо, а это, оказывается, редкое и весьма соблазнительное качество.
— Это значит, что завтра ты идешь со мной?
— Это значит — выметайся из машины. — Он нажимает кнопку, снимая замок с предохранителя. — Вылезай и никогда больше не возвращайся. Ради собственного блага, а если это слишком слабый мотив, то ради моего. Я хочу, чтобы моя жизнь текла, как течет. Я хочу, чтобы в ней были люди, чтобы в ней была моя община. Я хочу иметь кусочек Бога, чтобы можно было от Него вкушать, потому что иногда, Мэтти, я и правда от Него вкушаю. А если и этого мало, то почему бы не подумать о ее благе?
— Что ты имеешь в виду? — спрашиваю я спокойно. Он не отвечает, и я чувствую, как во мне поднимается отчаяние, в котором, на мой взгляд, должно быть гораздо больше злости, чем есть. — Ты от меня так просто не отделаешься. Мало того, мы оба никогда не отделаемся от нее, и ты это знаешь. Может, если мы сумеем ей помочь, ты почувствуешь, что заслужил то, что имеешь. Сейчас-то ты явно этого не чувствуешь.
— Выметайся, — шипит Спенсер и начинает судорожно заглатывать пустоту. Я не двигаюсь. Через некоторое время судороги становятся реже, плечи у него опускаются. На глазах снова выступают слезы, но губы кривятся в улыбку. Почти «сприцепинговую» улыбку. Мы ведь и впрямь были с ним тогда очень хорошими друзьями. — Ты идиот, Мэтти. Жалкая заблудшая душа. Неужели не понимаешь? Есть две возможности. Либо она где-нибудь в безопасности, и ей уже лучше: отец с Барбарой откачали ее, и она провела еще несколько лет, перечисляя породы вымерших рыб и названия конфет, начинающиеся на «с», потом ее выпустили, и теперь она сидит где-нибудь у окна — в Бостоне, например, — глядя на снег и думая, что надо заняться уборкой, то есть живет нормальной здоровой жизнью. А может… — Он переводит взгляд на меня, и я не могу этого вынести — слез в его глазах, искрящихся глазах все того же мальчишки, каким я знал его даже неполный год. — А может, она сейчас там, где нет комнат. В любом случае, Мэтти… в любом случае… Подумай, кто мы для нее?
Сквозь слезы я вижу, как он наклоняется к ближайшей решетке кондиционера, подставляя лицо под мощную струю теплого пыльного воздуха. Я с трудом подавляю в себе желание коснуться его плеча или сделать то же самое — из солидарности, раскаяния или чего там еще.
— В том-то и дело, Спенсер, что я не знаю, кто я для нее. И никогда не знал. Согласен. Пожалуй, ты прав, абсолютно прав; может, в ее памяти мы остались какими-то монстрами. Но мы с тем же успехом можем оказаться единственными людьми на земле, которые еще хотят ее найти, помнят ее, произносят ее имя.
— Заблуждаешься, Мэтти. Неужели не ясно? Нам только хотелось так думать. Это все наши домыслы. Потому все так и вышло. И я не допущу, чтобы это повторилось. Никогда. Так что я отвечаю «нет», мой старый друг. Мой самый опасный товарищ. Не буду я тебе помогать. И никуда с тобой не поеду. Я даже не пожелаю тебе добра.
— И все же мне было очень приятно тебя повидать. — Я распахиваю дверцу, и в лицо едко впивается колючий холод.
— Я не говорю, что мне было противно, — бормочет Спенсер. Я оборачиваюсь и вижу, что он смотрит на меня. Рот кривится, глаза мокрые. — Не так уж противно. Господи, Мэтти, я так и вижу… так вижу, как он въезжает в это чертово озеро. С открытыми глазами…
— Я тоже, — говорю я как можно мягче. — И представляю, как Тереза сидит где-нибудь у окна…
— Хватит, а? Хватит, пожалуйста. Бросай ты все это! — Он зажмуривает глаза, выжимая еще немного слез. А когда открывает, то смотрит уже прямо перед собой, в ветровое стекло.
— Ты уверен?
Задержав дыхание, он трясет головой, после чего медленно и ровно выпускает воздух.
— Я ни в чем не уверен, Мэтти. Кроме того, что я еще здесь. Что иногда делаю что-нибудь хорошее для реальных живых людей. А что касается Терезы Дорети… я просто не могу позволить себе рисковать. Мы оба не можем.
1977
Он пробрался в наш дом через вентиляцию. В промежутках между раскатами тепловых взрывов до нас доносились разговоры родителей, обрывки теленовостей, завывание ветра в сосульках. И всюду звучало его имя. Как-то в субботу вечером мы с мамой и Брентом сидели в мороженице «Строе», молча поедая ореховый пломбир с сиропом из вареной сгущенки, и слушали умствования двух лысых мужиков в соответствующих куртках с надписью «М Go Blue!».[56]
— Он увозит их в центр города, — сказал мужик, сидевший ближе к нам, и с шумом всосал в себя остатки шоколадного молта.[57] — Точно тебе говорю. Там тьма заброшенных домов — есть где приткнуться. Держит их там, пока не надоест, а потом — того. Убивает.
— И что только он с ними делает две недели? — спросил второй. — В шашки, что ли, играет? Или водит на прогулку к реке?
Они еще некоторое время продолжали обмениваться мнениями на эту тему, но я перестал вслушиваться. Теоретизирования о Снеговике уже обросли рутиной и стали таким же банальным поводом поддержать разговор, как обругать команду «Львы» или шуточки Джимми Картера о его арахисовом прошлом.[58]
Эми Арделл, четвертая жертва Снеговика, была обнаружена в переулке Кавано у Сидровой мельницы Оклендского парка, в десяти минутах ходьбы от нашего дома. Она лежала в снегу на газоне одного из членов муниципального совета. В свежевыстиранной одежде и наглухо застегнутом пальто. Тогда, ворочаясь в постели, я часто размышлял о причинах такой заботливости, и, сам не знаю почему, пришел к выводу, что Снеговик просто хотел защитить то, что оставалось в теле девочки после ее смерти. Не дать ему остыть.
Была середина января. В следующие выходные Спенсер пришел ко мне в гости с ночевкой. Тереза тоже пришла и собиралась остаться допоздна, но сразу после ужина позвонил доктор Дорети и потребовал, чтобы она отправлялась домой.
— Конечно, конечно, — твердила в трубку моя мать. Она была в желтых резиновых перчатках для мытья посуды. В отросших после окраски волосах проглядывала седина. Ее крутое бедро упиралось в бок отца, а он стоял как истукан, вперив взгляд то ли в свое отражение в окне, то ли во тьму за стеклом, и тупо наматывал полотенце на зажатые в кулаке вилки, а потом снова разматывал. Не дожидаясь, когда мать повесит трубку, Тереза отправилась в прачечную комнату за курткой. Едва она успела открыть заднюю дверь, как мама бросилась ее догонять.
— Одна ты никуда не пойдешь, — проговорила она строго. Потом крепко прижала ее к себе и не отпускала, пока отец одевался. Мы со Спенсером тоже оделись.
— Поезжайте на машине, — велела мать.
— Что он сказал? — спросил отец, натягивая перчатки и шапку с помпончиком и надписью «Ред уингз»,[59]в которой стал похож на какого-то придурка.
Мать пожала плечами.
— Да все то же. «Я хочу, чтобы моя дочь сию же минуту отправлялась домой». Не дай ей улизнуть, Джо, ладно? Джо!
Лицо отца снова приняло отрешенное выражение.
— Джо! Поезжайте на машине.
Но мы уже спустились к подъездной аллее, куда не доходил свет от парадного крыльца, и вышли в ночь. Отец с Терезой возглавляли шествие, мы же со Спенсером тащились в нескольких шагах позади. У края дороги Спенсер спрыгнул в канаву слепить снежок, но отец рявкнул:
— Куда?! А ну марш назад!
Его окрик мигом вернул Спенсера в мою шеренгу. Мы не смотрели друг на друга. Мы вглядывались в темные уголки опустелых дворов и прислушивались. Верхушки сосен покачивались над своими тенями, как буйки на волнах. Снежные привидения вылезали из сугробов, оттесняя нас к обледенелой полосе посередине дороги. Дома выглядели какими-то необитаемыми; казалось, они стояли на рейде, сияя освещенными окнами, за которыми никого не было.
56
Лозунг спортивных команд Мичиганского университета, призывающий болеть за «синих»; синий — цвет Мичиганского университета.
59
«Red Wings»