Я не мог заставить себя подняться с дивана. Лексингтон, штат Кентукки, значил для меня примерно то же, что и работа отца. Мне довелось несколько раз побывать и там, и там. И я не существовал ни там, ни там. Я подумал, что Тереза скоро придет в себя, что Спенсер будет устраивать «сприцепинги» с кем-то другим и я больше никогда не увижу ни его, ни ее.
— Нам нельзя уезжать, — сказал я.
— Хватит, Мэтти, — цыкнула мать. — Поторопись.
Она подтолкнула меня с дивана, и я пошел к себе. Но упаковываться не стал — просто рухнул на кровать, закрыл глаза и, должно быть, уснул, потому что когда открыл их снова, уже спустились сумерки, а на нижней полке лежал Брент.
— Привет, — сказал я.
Ответа не последовало. Я свесился с края и, заглянув вниз, увидел, что Брент лежит на спине, приставив ладонь к верхней полке, как будто он меня поддерживал.
— Почему они так решили? — затрещал Брент.
— Из-за меня, — ответил я.
— Мэтти, я не хочу уезжать.
Я и не помнил, когда он в последний раз обращался ко мне по имени. У других братьев, подумал я, это, должно быть, нормально. У нас же с Брентом имена отвалились от пренебрежения, как обои в пустой комнате.
— Брент, — произнес я через силу, но с опозданием.
— Ты сломал мне жизнь, — сказал он. — Всю жизнь.
— Я всем сломал жизнь.
На следующий день утренняя газета вовсю трубила о поисках Ричарда Грейса. Его имя пересекало первую полосу по диагонали, словно лента победительницы конкурса красоты. Под этой «лентой» красовался знакомый портрет Снеговика, увеличенный до размера газетной страницы. Свернув газету, я хлопнул ею по кухонному столу и пошел в свою комнату.
Отец целый день слушал свое наконец заработавшее стерео и укладывал пластинки в коробки. Мать возилась в спальне, двигая вещи, но я к ней даже не зашел. Поели мы только после «Специального выпуска», да и то лишь потому, что Брент завалился в комнату к родителям и вытащил мать на кухню, чтобы она приготовила ужин. Ричарда Грейса так и не нашли, но массированная полицейская облава продолжалась.
Я все ждал, когда меня повезут навестить Терезу и разрешат позвонить Спенсеру, но, сколько я ни просил, родители отказывали без объяснений, и поздним вечером я остро ощутил реальность скорого отъезда из Детройта. Я не мог уехать. Я прирос к этому месту. Решение уехать, бросив всех этих людей, которым я причинил столько горя, казалось мне гораздо большим предательством, чем все, что я сделал до этого. Спрыгнув с постели, я прямо в пижаме помчался в комнату к родителям. Они не спали. Мать читала какую-то книжку или, по крайней мере, держала ее перед глазами. Отец тупо пялился в стену.
— Нам нельзя уезжать, — сказал я.
— Можно, — прошипел отец.
Мать схватила его за руку, и они прижались друг к другу.
— Никому из нас не хочется уезжать, Мэтти, — проговорила она, хотя я уже не был уверен в правдивости ее слов. — Но так будет лучше. Время пришло. Тебе понравится в Кентукки. Ты будешь рядом с двоюродными братьями.
— Я должен позвонить Спенсеру. Пожалуйста, мам. Он хоть знает, что Тереза жива?
Рядом с отцом она как-то обмякла. Ее голова покоилась у него на груди, но глаза смотрели на меня.
— Сьюзен куда-то его увезла. Не знаю, куда точно и собираются ли они вернуться. О Терезе он, конечно, слышал. Ведь все было в новостях, — проговорила она сдавленным голосом.
Мой взгляд затуманился.
— Врунья! — сказал я.
Пощечина была не сильной, но застала меня врасплох, с полуоткрытым ртом; мамино обручальное кольцо звякнуло мне по зубам, и щеку пронзила острая боль.
— Отвезите меня к Терезе! — заверещал я. — Отвезите меня к Терезе!
— О, мой бог, — вздохнул отец.
Мать втащила меня на постель и прижала к себе.
— Ну-ка заткнись, — сказала она ласково, гладя меня по волосам, и я понял, что она больше не злится. — Тереза сейчас на интенсивной терапии. У нее что-то вроде бессонной комы. Она не спит, но ни на что не реагирует.
— Но она ведь назвала имя Снеговика.
— Не знаю, почему все решили, что это его имя. Знаю только, что с тех пор она не произнесла ни слова и даже не пошевелилась.
— Мам… а можно я посплю здесь? С тобой?
— И я. Можно? — спросил брат, заваливаясь в постель рядом со мной и двинув меня локтем.
Мать откинулась на свою подушку и заплакала. Отец вздохнул.
— Мальчики, дайте матери отдохнуть. Дайте нам немного времени.
— Ну, пожалуйста, — канючил Брент.
— Завтра. Если не расхотите. — Он выключил ночник, и нас окутала тьма. — Спокойной ночи, мальчики, — сказал он.
Я вспомнил миссис Кори, задрожал и помчался к себе.
На следующее утро мать разбудила нас пораньше и помогла упаковать наши дорожные сумки. В передней мы обнаружили все четыре потрепанных белых чемодана, которыми родители пользовались, когда путешествовали на машине. На чемоданах лежали два перетянутых резинкой романа Айзека Азимова и стопка кассет.
Брент потер кулаками глаза.
— Мы ведь еще не уезжаем, правда? — спросил он.
— Ш-ш-ш! — прошипел отец.
— Я не поеду, — захныкал Брент.
Я положил руку ему на спину, и от моего прикосновения его лопатки сжались, как аккордеон.
Когда появилась мать, волосы у нее были уже покрашены в более сочный темно-коричневый цвет. Под глазами чернели большие круги.
— Попрощайтесь, — сказала она.
— С тобой?
Плечи у нее упали, губы натянулись.
— Люблю я тебя, Мэтти Родс, — проговорила она мягко, если не с любовью. — А теперь попрощайся с отцом.
— Пока, пап, — сказал я. — Прости. За все. Мне правда очень жаль.
— Знаю. Я приеду, как только смогу. — Он наклонился и взял Брента за подбородок. — Слышишь, Большой Би? Ни о чем не беспокойся.
— Я его ненавижу.
— Это пройдет.
— Не пройдет.
— Он тебя еще полюбит. Впрочем, он и так тебя любит. — Отец посмотрел в мою сторону, хотя Брента от себя не отпустил.
— Почему ты не едешь с нами? — спросил брат.
— Надо продать дом. — Меня это кольнуло. Мысль о том, что в нашем доме будет жить какая-то другая семья, огорчала больше, чем то, что мы его покидаем. Но отец казался на удивление спокойным, даже для него. — Пожили и хватит. На новом месте будет не хуже, вот увидите. — Отпустив Брента, он обнял одной рукой меня, а другой прижал к себе мать. Не часто он выглядел таким сильным, надежным телеэкранным отцом, как в тот раз.
И все-таки они меня любят, подумал я. Но это не помогло.
— Можно, я позвоню Барбаре?
Мать посмотрела на меня, потом на отца. В конце концов она отрицательно покачала головой.
— Знаешь что, Мэтти? У Барбары сейчас гораздо больше хлопот, чем у нас. Я звонила ей вчера вечером. Она знает, что мы уезжаем, и пообещала написать. Пусть себе живет.
— Я тебя ненавижу, — сказал мне Брент.
— А я тебя — нет, — ответил я. — И никогда не ненавидел.
Дороги были зашпаклеваны льдом, и машину слегка заносило на каждом повороте. Брент сидел сзади и поминутно дубасил ногой в мое сиденье, но я не реагировал, и через несколько минут он перестал, потом улегся на бок, немного посопел и затих. Я спросил у матери, нельзя ли послушать радио; не дождавшись ответа, я все-таки включил WJR, и как раз вовремя, чтобы услышать следующее: «Врачи и полиция признаются, что сегодня они были озадачены еще некоторыми любопытными обстоятельствами, связанными с исчезновением и спасением Терезы Дорети. Медицинские эксперты сообщают, что токсикологическое исследование не выявило в крови маленькой девочки, оставшейся в живых после встречи со Снеговиком, никаких следов снотворного, которое было обнаружено в крови всех его предыдущих жертв. Представители полицейского управления пока что воздерживаются от каких-либо комментариев по поводу этого открытия и его значения для следствия».
— Выруби его! — приказала мать.
Я вырубил, глядя сквозь ветровое стекло, замутненное подтаявшей наледью, на серый свет, пробивающийся сквозь свинцовые деревья. Я не хотел думать, но не думать не мог и поэтому стал думать о Терезиной матери на той фотографии с санками, так как это было первое, что пришло на ум. Терезина мать, живая, на санках в снегу.