Когда взошло солнце, лес отступил, и Хельга вышла к лугам рядом с усадьбой Гисли. Здесь могли встретиться люди, поэтому она натянула сырое платье с обгоревшим рукавом. Холодная ткань облепила тело, и ее затрясло. «Да у меня жар!» — удивилась Хельга. Попыталась глотнуть — да, горло болит, опухло. Она давно могла бы понять, что простыла, но как-то было не до этого. «Ничего. Мне только дойти до ворот», — подумала она. Надела жалкую, темную от влаги накидку и направилась через луг по яркой зеленой траве, под утренним ветерком.
В ворота стучала долго, колотила руками и ногами. Должно быть, у Гисли боятся гостей из усадьбы. А вдруг просто никого нет? Она же не знает, что происходило здесь, по эту сторону болот. Может, здесь и людей-то не осталось. Никого!
Она закричала, срывая голос, бросилась на ворота с разбегу, используя тело как таран. Билась еще и еще, не чувствуя боли. Створки тряслись, скрипели, но не поддавались. Наконец она услышала сверху голос:
— Эй! Хельга, ты? Сейчас!
Со стены с ужасом смотрел на нее Гисли — в кольчуге, со шлемом на голове. Хельга никогда не видела его вот таким, грозно вооруженным, готовым к бою. От румянца его не осталось и следа, щеки ввалились. Но лицо было до боли знакомым, родным. Боги, неужели она готова была отказаться от них всех? От людей, которых знала с детства?
Тут бы ей и сомлеть, но она дождалась, пока он спустился и отворил дверку в створе ворот, потом шла за ним через двор, через сени, через общий зал, потом еще сидела на лавке и разговаривала с хозяйкой, переодевалась в чистую льняную рубаху, твердую, как древесная кора. И только когда легла наконец на застеленное для нее ложе, — провалилась в полусон-полубред.
Проболела она долго и почти не помнила себя все это время. Потом еще долго приходила в себя, мысли путались, и всё вокруг казалось тяжелым, мутным сном. Но однажды, проснувшись, она ясно увидела светлую комнату, зелень за открытой дверью, угол стола, застеленного былой льняной скатертью с алой вышивкой, край своей постели. К ней подошла жена Гисли — веселая, опрятная, — склонилась и с улыбкой протянула букет земляничных веточек. Ягоды на них были почти спелыми, только с белыми бочками.
— Земляника! — прошептала Хельга. И подумала: «Сколько же времени прошло?»
Хозяйка улыбнулась:
— Я сегодня первый раз вышла в лес. Пока без детей. Думаю, можно уже и их пустить — они засиделись дома. Ларс со своими прочесал лес на много миль вокруг — говорит, никого подозрительного не встретили.
— Ларс приехал?
— До он давно здесь. Со своими людьми. Разбирают ваш сгоревший дом, готовят место под новое строительство.
— Ларс… знает, что я у вас?
— Да. Он так и сказал: «Я знал, что она вернется». Да он сидел здесь, с тобой. Он хочет с тобой поговорить.
Хельга кивнула. Конечно, Ларс знал, что так будет. Тертый калач. Это она не знала, когда отправлялась за колдуном и надеялась, что они поладят. А Ларс знал. И делал что мог. Его задача — следить, чтобы люди его раньше времени не стали землей. Скъегги в этом помог… Ох, не надо было Скъегги просить себе ее, Хельгу! Живой был бы! Она думала об этом без жалости, стиснув зубы. Но долго злиться не получалось: мысли путались, мышцы сами собой расслаблялись. Хельга устало прикрыла глаза — и услышала:
— Да. Самое главное: отец твой возвращается. Прислал человека сказать, что уже на подходе. Приходи в себя, Хельга. Пора.
«А ведь и правда пора», — подумала Хельга. Поднесла к глазам руку — рука была словно и не ее: бледная, тощая, с выступающими синими венами. Попыталась сесть — голова закружилась.
— Я приму Ларса. — сказала она. — Но сначала как следует высплюсь. Что ж, Арзрана больше нет?
— Нет. Войско его разбил Ларс, а сам он сгинул на востоке, в озере. Так говорят.
Хельга, не открывая глаз, положила в рот ягоду. По нёбу распространилась прохладная, суховатая, ароматная кислота. Хорошо! Вот уже и лето! Впереди много дней, когда люди будут собирать землянику. Ягода созреет, нальется. Хельга будет есть ее горстями, ложками, наполнять на треть кружку и заливать теплым парным молоком. И никто больше не побоится ходить в лес.
Часть 3
***
Глава 47
Кьяртан второй раз участвовал в ежегодных летних сборах легиона, который теперь считал своим. Сегодня ему доверили вывести на парадный смотр три сотни человек. Всё прошло без задоринки. «Дуракам везет. И новичкам тоже», — говорил себе Кьяртан, но в глубине души знал, что иначе и быть не могло: разве зря он работал с этими людьми весь год?
Вечером старшие офицеры разбрелись по веселым местам, а Кьяртан остался при Моларисе, о чем не жалел: успеет еще нагуляться. Он и жил при командире, в здании казарм, построенных на месте военного лагеря еще во времена Четырех Императоров. Когда-то Медиолан считался столицей. В годы междоусобиц таких столиц могло быть одновременно три-четыре — по числу провозглашенных правителей. Сейчас Медиолан — крупный город с несколькими храмами Солнца, с большим штатом чиновников. Многие из здешних состоятельных семей поддержали либертинов — отчасти поэтому император и держал здесь войска.
Кьяртан сидел в своей комнате чисто вымытый, раздетый до исподнего, попивал разбавленное вино и с удовлетворением вспоминал сегодняшний день: жаркое солнце на латах, запах горячей пыли и разогретого рудуса (8), крики горнов, топот сотен ног. И суровое, напряженное лицо Молариса — как будто он не парад принимает, а руководит битвой.
Празднику конец, скоро казармы опустеют. Большинство из тех, кто сегодня поднимал пыль на площади, отправятся строить новый храм и мостить дороги. В империи мир. Кьяртан был уверен, что никто из бывших либертинов больше не рыпнется. Более того, он знал, что и Моларис в этом уверен.
Всё давалось Кьяртану легко, всё было в радость. Начальство отмечало, молодые воины считали примером для подражания. Подвигами он не хвастался: о Скогаре велено было молчать. Если спрашивали, врал, охотно и красочно, чтобы сразу было видно — вранье. Но подвиги придумали за него. Его приключения легли в основу нескольких популярных героических повестей. Кьяртан забавлялся, узнав об этом, но от роли героя отказался, можно сказать — отшутился. Он бы и сейчас веселился в компании, если бы не приказ Молариса. Велено к завтрашнему утру быть выспавшимся и трезвым.
Кьяртан думал уже перебираться в постель, но тут его позвали к Моларису. Пришлось встряхнуться и надеть приготовленную на завтра дорожную одежду — сегодняшнюю, парадную, он отдал в стирку.
Моларис вызвал его в малую зале для совещаний — в ту, где на потолке была нарисована белая роза. Обычно Кьяртана туда не пускали. Зачем он сейчас командующему? Его уже хвалили сегодня — перед всеми. Теперь станут ругать — с глазу на глаз? А за что его ругать?
Кьяртан перестал гадать, как только увидел рядом с командиром Сегестуса, бывшего медика Ансельма. Тот сидел в неудобном жестком кресле у низкого столика, и перед ним даже чашки не стояло.
Вернувшись в империю после смерти патрона, Сегестус поселился в родном Медиолане, в собственном доме, и с головой ушел в дела. Говорили, что он никому не отказывает в помощи, даже отребью из текстильных мастерских. В казармы Сегестус за год ни разу не приходил.
Кьяртан поклонился и начальнику, и медику и уселся куда указали: чуть в стороне, на шаткую скамеечку. Чутьем полупьяного человека он отметил, что и Моларис, и его гость трезвы как стеклышки. Должно быть, поэтому оба выглядели такими несчастными.
Они молча глядели на Кьяртана, пока он не почувствовал себя неловко.
— Добрый вечер! — сказал Кьятран Сегестусу, потому что надо же было что-то сказать. — Как поживаете? Вы видели Ренату?