— Не надо, — сказал он, прижимая ее к себе.
Конечно, ее присутствие не могло избавить от приступа, приближение которого он чувствовал. Что-то давно их не было, приступов, с прошлой, скогарской, весны. Флавий даже думал, что совсем исцелился. С Ренатой под боком не так страшно дожидаться, когда накроет. Флавий улегся на застеленную кровать, а она присела рядом. Гладила его кончиками пальцев по голове, по плечам — и тихонько говорила:
— Знаешь, я очень счастлива теперь. Что бы там дальше ни было — я счастлива. Ты наконец-то встаешь на ноги. Я… я горжусь тобой.
— Не надо! — взмолился Флавий. — Пожалуйста!
— Ну что ты! Ты заслужил. Будет у тебя и признание, и… и всё что хочешь. Жизнь-то вон какая длинная!
— Молчи. Пожалуйста.
— Почему? Почему тебе не нравится, когда тебя хвалят? Да, были жертвы и ошибки, но самое главное — ты же смог выбраться.
— Ты думаешь, это главное?
Она наклонилась, внимательно и ласково вглядываясь в его лицо:
— Сказать, что я думаю? Я могу ночь напролет говорить о тебе. Потому что я тебя люблю и потому что о тебе стоит говорить.
Флавий рассмеялся — и сам расслышал в своем смехе визгливые истерические нотки. Рената, как ни была толстокожа, тоже поняла. Лучистые глаза потемнели, губы сжались в нитку. Она улеглась рядом:
— Прости. Я слишком много от тебя требую. Ты еще не полностью восстановился. Обними меня.
Она быстро уснула, а Флавий спать не мог. Где-то в груди, под ребрами, отчаянно пекло. А завтра у Сегестуса назначена сложная операция. Только бы руки не дрожали. Нет, он мог работать на пределе сил, латать тела, находясь в полубессознательном состоянии, тратить на сон столько же времени, сколько уходит на пересказ шутки. Проистерившись, потыкавшись в куртку… Магды, выходил с рыбьим лицом к пациентам и работал, не отвлекаясь, четко и методично. Изредка позволял усталости выказать себя в кривой усмешке или в томном циничном замечании, что укрепляло его репутацию жестокого человека. Жестокий! Я или вам улыбнусь, или вырежу сейчас что-нибудь не то.
И главное — не расслабишься. В Скогаре он чувствовал себя полубогом, а здесь барахтался неблагонадежным подданным, со всех сторон ограниченный писаными и неписаными законами.
Что ж, скоро это изменится. Скоро он разделается и с Сегестусом, и с Ренатой, и над ним никого не будет. Кроме Ларция, конечно. Но с Ларцием они поладят.
Он прошелся по квартире: лежать было невыносимо. Незаметно для себя начал выстанывать сквозь зубы то обрывки разговора с Ренатой, то имя Магды. И Магда отозвалась.
«Кукла», — сказала Магда.
«Ну и что? Когда я был пленным, она не особенно церемонилась. Я буду с ней добрее, чем она со мной».
«Кукла, — повторила Магда. — Погреб с вином. Угощаем друзей, да?»
«Да тебе-то что? — взъярился Флавий. — Ты вообще ее должна ненавидеть: она заняла твое место».
Он так и не прилег в ту ночь. Метался по темным комнатам, изредка присаживаясь на кровать и разглядывая Ренату. Беззащитная, маленькая, а попробуй тронь: за ней префект, всевозможные коллегии, даже Моларис. Очень полезный член общества — и особенно полезный для него, Флавия. И ведь он мог бы даже любить ее, если бы…
«Если б захотел», — сказала Магда.
«Если бы давали, — возразил Флавий. — Если бы она не хотела ограничить меня так, чтобы дышать и смотреть на мир я мог только через нее».
В комнате послышался смех.
Глава 51
Флавий всё чаще теперь ночевал в нанятом доме. Сегестус не возражал. Приходилось долго добираться до службы, но Флавий не жалел. Для него провести вечер и ночь у себя было как необходимое лекарство. Двухэтажный каменный дом в восемь окон по фасаду, с двумя парадными входами и одним черным. Широкий задний двор. Через два дома — пекарня. По утрам запах свежего хлеба из конца проулка мешается с ароматами Кристального сада. Флавий навешивал замок на дверь и шел в лавочку при пекарне. Там он заказывал еду и завтракал в маленьком зеленом садике, разглядывая из-под оплетенной виноградом арки утреннюю чистенькую, румяную от солнца улицу.
Когда же он возвращался, уже в темноте, из Кристального сада доносились голоса и смех. Иногда он слышал арфу и чистый женский голос, поющий незатейливые любовные песенки. Прогуливаться там не было сил, но сама атмосфера вечного легкомысленного веселья действовала благотворно.
Сад этот, любимое детище двух префектов, прежнего и нынешнего, содержал растения со всего обитаемого и необитаемого света. Кристальным он назывался потому, что в его беседках и павильонах щедро использовали цветное стекло. Утром из-за садовой ограды пахло свежестью, вечерами же жаркий неподвижный воздух наполнялся тяжелыми ароматами — здешние цветы пахли солью, карамелью, леденцами, ванилью.
В доме стоял свой собственный запах — чистоты и прогретого камня. И никакие посторонние звуки сюда не просачивались: толстые стены были сложены на совесть. Это доставляло Флавию отдельное удовольствие: впервые за очень долгое время он чувствовал себя защищенным.
Он заказал себе новую одежду у хорошего портного и с нетерпением ждал, когда можно будет избавиться от старого тряпья. Ларций выдал ему столько серебра, что у Флавия голова пошла кругом. Приходилось себя осаживать, чтобы не покупать всё и сразу.
На вызовы Ролло Флавий не отвечал, с Ренатой виделся редко и, правду сказать, был не против с ней порвать: очень уж пристально вглядывалась она в его жизнь, очень уж разными были их покровители. Он не хотел, чтобы его растерло между Моларисом и Ларцием, как между жерновами. Но как избавиться от контроля Ренаты, сохранив ее расположение? Он решил не торопить события. На предложение увидеться вежливо отвечал, что увлечен новым делом. Редкие встречи старался делать яркими, был щедр на деньги и ласки. Но понимал: Рената чувствует, что от нее откупаются. Впрочем, она ни словом его не упрекнула. Она вообще проявляла не свойственную ей прежде деликатность. Даже дома у него побывала только раз и больше не стала напрашиваться.
— Ты обретаешь себя, — говорила Рената, глядя на Флавия почти благоговейно. — Мне ли тебе мешать? Я счастлива.
И вот настал вечер, когда она, трепеща и сияя, влетела в его дом, чтобы сообщить о победе. Остановила жестом — он хотел поцеловать.
— Я приготовила тебе подарок… Я… Вот, — она сунула ему в руку деревянный футляр, в каких чиновники Медиолана хранили документы. Флавий сжал коробочку в пальцах, отказываясь верить, пытаясь остановить заметавшиеся мысли. Просчитать Ренату несложно, сложнее пережить разочарование в случае, если он всё же ошибся. — Здесь все необходимые документы. В том числе разрешение от префекта на открытие собственного дела в Медиолане. Государство не имеет к тебе претензий.
— Моя… Моя вольная, — прошептал он.
— Да. Твое прошлое искуплено и отмыто. Кстати, там еще письменное заверение от коллегии жрецов: они готовы курировать тебя как врача нобилей и снабжать кровью Солнца. Так что…
Рената отошла на пару шагов, улыбнулась. Улыбка должна была выйти задорной, это он понял. Но уголки губ дрожали, плечи некрасиво топорщились, и казалось — она горбата.
— Так что теперь — свободен полностью. Очень за тебя рада.
Флавий смотрел на нее, сжимая коробочку, и молчал. В конце концов, имеет он право онеметь от радости? Рената нервно засмеялась, не выдержав затянувшейся паузы.
— Ну, вот. Вижу, что ты счастлив. Теперь мы… Теперь ты можешь сказать мне что угодно: ты больше не зависишь от меня. Скажешь: «останемся друзьями» — значит, так тому и быть. Видишь, я ни в чем тебя не неволю.
Все же она удивительно неделикатна, — подумал Флавий. Зачем портить праздник, который сама устроила? Почему об этом нужно говорить именно сейчас?
— Мы не можем быть друзьями: только врагами или любовниками. Ты обижаешь меня сейчас. Думаешь, я ждал случая от тебя отделаться?
Рената задрожала, прикрыла красивые глаза.
— Я… Я много думала… Я поняла, как дурно поступала все это время. Считала, что могу тебя исправить… что вправе исправлять тебя. Что тебе нужно мое руководство. Я поняла: мне нечего тебе дать. И… Я виновата перед тобой и Уиркой. Солнце предназначило вас друг другу, а я встала между вами. Никого кроме себя не видела…