Маркус покивал:
— Да-да. То ухо отвалится, то нос. А то руку где-нибудь потеряет… Ох уж эти женщины. Ренате бы детей побольше, чтобы было куда деть заботливость. Зато она не успокоится, пока не поднимет тебя на ноги.
Флавий передернулся:
— Ага. Наставит на правильный путь и протащит по этому пути до самого конца, так что и рыпнуться не посмеешь.
— Тогда Уирка? Вы же расстались почти друзьями? Может быть…
Флавий вскипел:
— Всю жизнь быть привязанным к этой? Благодарю покорно!
— Знаешь, если ты позволяешь себе выбирать и отказываться, значит, дела твои не так плохи. Затаись, перетерпи. А в империи мы что-нибудь придумаем.
Флавий скрипнул зубами:
— Мне нужна Магда. Живая.
— Этого я тебе не обещаю, — сказал Маркус. — Завтра я уеду. Вернусь не скоро: может, через неделю, может, через две. Постарайся в мое отсутствие поменьше общаться с людьми. Помни: от сдержанности зависит твоя жизнь.
— Да я и так сдержан до невозможности, — в голосе Флавия послышались истерические нотки. — В жилах вместо крови холодная вода. Жду, когда там всё окончательно заледенеет, и меня разорвет.
— Разорвет — пинай на себя. Я могу тебе помочь и, что важнее, хочу помогать. Но я не всесилен. Если ты сам не соберешься, никто тебя не соберет.
Флавий улегся, отвернувшись к стене и подтянув ноги к животу. Маркус счел это согласием, но беспокоиться не перестал. Придется оставить его здесь. Тащить эту развалину с собой — надорвешься. Да и, правду сказать, Маркус устал. Если Флавий в его отсутствие сам себя угробит — значит, такая у него судьба. А господин Ларций… Господин Ларций поймет. Главное всё-таки — Арзран.
Глава 21
Флавий собрал вещевой мешок. И пожитков-то почти не осталось, вся одежда на себе, но мешок получился тяжелый. Ну как не взять котелок? Походную кружку, ложку? Одеяло? Без него в лесу не протянешь. Так… Вроде всё. Мази, обеззараживающие смеси, наркотические средства, запас Крови Солнца — в отдельной сумке. Ничего не забыл?
Он пихнул мешок в угол, свалился на постель и уставился в потолок. Бессонница вытягивала последние силы. Флавий ждал, что безумие со дня на день полностью его поглотит. Когда он перестанет понимать, где находится, его уничтожат. Даже Маркус не вступится: Маркус утром уезжает. Или уже уехал? Когда — вчера, неделю назад? А, нет, вот же он, на лавке. Спит без задних ног. Флавий его проводит и отправится своей дорогой. Пусть думают, что они ушли вместе. На всякий случай.
Смысла уходить, в общем, нет, просто вдали от людей протянешь дольше. А удовольствие дрожать в предвкушении конца определенно стоит растянуть. Флавий усмехнулся. По душе тек расплавленный свинец. Медленно, медленно, ме… Невозможно.
Флавий вскочил, вытаращив глаза. Вынул из мешка скальпель, приложил лезвие к предплечью, полоснул до локтя, сдирая кожу. Взвыл, упал лицом в тюфяк и лежал, содрогаясь, пока не услышал:
— Эй! Ты что?
Тогда он перевернулся — и заметил, что кровь пачкает постель. Ее много, крови. Надо бы остановить…
— Ты что творишь? — шипел Маркус, нависая над ним.
Флавий закусил губу, чтобы не скулить.
— Что, полегчало? — спросил Маркус.
— Да! — ответил Флавий с вызовом.
Ему и правда стало легче. Боль во вскрытой руке связала его с миром живых. Чистая, властная, эта боль заставляла думать только о ней. Заставила чувствовать: он жив, жив!
— Надо было и инструмент у тебя отобрать, — сказал Маркус.
Флавий кивнул.
— Надо было. Широкий ножичек с одной режущей кромкой. Узкий ножичек. Ножичек обоюдоострый, копьеобразный. Сверло для трепанации. Маркус, я осколком колбы зарежусь. Так что вернул бы ты мне меч.
— Да режься, чудило. Меч не отдам. Уймись и дай мне выспаться.
Маркус лег, а Флавий занялся перевязкой. Потом перевернул тюфяк измаранной стороной вниз и лег. Мороки отпускали, отступали, но сон не шел. Какой сон, когда всё предплечье горит огнем?
Под утро Маркуса пришли будить, и Флавий вздохнул с облегчением. Умылся ледяной водой, сменил повязку на руке. Обошел дом, выдернул из обрубка ствола топорик, пристроил у себя на поясе в веревочной петле.
Пока воины, отправлявшиеся с Маркусом, завтракали, Флавий ходил вокруг и страдал: нужно было поесть в дорогу, но его мутило от одного запаха еды. Он так и не решился проглотить ни кусочка.
Маркус, прощаясь, покачал головой и отвел взгляд. Что хотел сказать — не ясно. То ли «не балуй», то ли «твое дело безнадежно». Когда отряд потянулся в лес, Флавий вскинул мешок на плечи и на глазах у провожающих пошел следом.
Солнце поднималось всё выше, но пока не грело. Зато света вокруг было — целое море. Под ногами всё текло и расползалось. Отовсюду ежали ручьи, в многочисленных лужах смешались рыжая глина и отражение сияющего неба.
Флавий перепрыгивал с одного твердого клочка глины на другой. Глаза слепило, в ушах стоял звон. Вокруг было слишком много жизни. Казалось, земля ухватит за ноги и утащит в свою голодную утробу. Казалось, деревья взорвутся от соков и выстрелят вверх живыми фонтанами.
Теперь, больной и слабый, Флавий чувствовал разлитую по лесам силу. Ловил боковым зрением, на самой границе видимости, словно колебания незримого пламени, лишенного жара. Колебался не только воздух, но и земля, и стволы. Вероятно, всего лишь игра воображения. И всё же…
Огромная творящая сила, рассеянная просто так: бери, если сумеешь. Твори. Властвуй.
Флавий косился на обвисшие черно-синие лапы вековых елей. От мысли, что они могут измениться, стать чем-то иным, по хребту продергивало дрожью.
«Скован Лесной Владыка тоской неизбывной: нет больше хозяйки в чертогах его, и пусты без нее леса и долы, и в живом нет прежней жизни. Владыка дремлет, забывшись. А с ним и воины его. В ожидании долгом застыли, глубоко вросли корнями».
Так, кажется, пел дед Рауха? М-да, слишком много правдивого в местных сказках.
Однако цельной картины пока не складывалось. Скогарская богиня жизни мертва. Но ведь были и другие — почему же им не поклонялись? «Они не ответят», — говорили местные. Будто божество обязано отвечать! Или эта их Матушка и впрямь прислушивалась к ним, одаривала силой? А когда настала беда, увела в свой лес, укрыла, изменила — отдав себя…
Что кроется за этой сказкой? Какая беда?
Флавий шатался по лесу, пока не свалился от усталости. Он пропотел и замерз. Горло пересохло так, что трудно было глотнуть. Вокруг сколько хочешь воды, но ведь нужно встать… А он лежал, пока солнце не закатилось за холм. Тогда, кряхтя и поскуливая, сложил костер, набрал воды из ближайшего ручья. Нарубил лапника, постелил сверху плащ, снял котелок с закипевшей водой. Теперь всех дел было — дождаться, пока она остынет.
Флавий сидел у огня, всматривался в сгущающиеся тени и думал о том, кто может явиться из темноты. Эти твари казались почти милыми по сравнению с демонами, мучившими его в доме Растуса.
Он так и заснул — сидя. Проснулся от сильного холода. Костер прогорел, сверху, из-за голых ветвей, наблюдали ясные глаза звезд. Флавий, стуча зубами, отправился искать валежник. Немало времени прошло, прежде чем он подставил огню ноющие от холода бока. Отогревшись, завернулся в одеяло и снова уснул — мирным сном без сновидений.
Так прошло три дня. Флавий бродил где придется, к ночи разводил костер и засыпал, представляя себе разных чудищ. Бессонница не пожелала следовать за ним в лес. Каждый раз он просыпался от лютого холода до света, у прогоревшего костра, запивал водой горсть сухарей и отправлялся бродить — без толка и цели.
Лес давил своей витальной силой, и Флавий всё чаще выбирался на опушку перед полями, в которых стояла усадьба лагмана. Здесь дышалось вольнее, но его могли заметить. И он нашел выход. Поля пересекали два оврага — от леса до широкой охранной полосы перед усадебной стеной. Один овраг был особенно широк. Густой кустарник скрывал его дно от посторонних глаз, по дну бежал ручей. Из этого оврага можно было увидеть калитку в боковой стене, вдали от главных ворот. Флавий подолгу наблюдал за калиткой. Ему нравилось чувствовать себя невидимкой в центре событий.