Она взяла его большую теплую руку в свою.
— Идем!
И сразу зашумело в ушах. И стало страшно, как на большой высоте над водой. Сейчас она оттолкнется и полетит вниз, в неизвестность. Уже отталкивается. Но еще не поздно остановиться.
Кьяртан шел за ней доверчиво, не удивляясь. А она соображала: куда его вести? Не к себе же?
Она потянула его в горницу, где лечили Уирку. Сейчас там никого. Втолкнула внутрь, заперла дверь на задвижку, развернулась:
— Мне страшно!
Он кивнул.
— Я понимаю, госпожа.
— Я все время думаю о тебе, — выдохнула она. Зажмурилась и затараторила: — Я только о тебе и думаю. Я люблю тебя. Я не прошу любви. Но ты должен знать.
Тишина после ее слов была слишком красноречивой. Она заставила себя открыть глаза.
Кьяртан отступил на середину горницы и стоял вытянувшись, напрягшись всем телом. Она сильно, до боли, сжала кулаки. Теперь уже поздно останавливаться, нужно идти до конца.
— Отец не узнает. Никто не узнает. Я тебя никогда ни о чем не попрошу. Только будь со мной — хотя бы один раз. Я тебя боюсь. Я люблю тебя.
— Всесильные боги! — сказал он — Я тоже боюсь.
И так это у него вышло — трогательно, искренне, без тени насмешки. Она обрадовалась: он с ней, он за нее! И сразу заторопилась.
— Вот тебе бояться нечего. Клянусь: о тебе никто ничего не узнает. Всё, что ни случится, — на мне.
И еще договаривая, поняла, что сказала лишнее.
— Но ты… ты не знаешь, о чем просишь. Девочка. У тебя были мужчины?
Она вспыхнула. Как он мог о таком подумать! Или знает о том, что было у колдунов? Догадывается? Нет, он не за нее! Он чужой опасный человек, с которым можно говорить только на языке угроз или торговли.
Она вскинула голову.
— У меня никого не было. Я никого, кроме тебя, не хочу. Если будет ребенок, я стану любить в нем тебя. Если нет — у меня останется память.
— Послушай… — он беспомощно огляделся, рассмеялся — неожиданно тоненько, по-женски. И стал совсем чужим и далеким. Зверь, божок — но не человек. — Выпусти меня, — сказал он. — Я не хочу для тебя неприятностей.
Он называет это неприятностями? Вот это, что постоянно тянет под сердцем?
— Мои неприятности — это мое дело, — отвечала Хельга.
— Но на что это похоже? Получается, я вот так отблагодарю хозяина за гостеприимство?
— Не хозяин просит у тебя как милости немножко любви и ласки. Я прошу. Ты не навредишь. Наоборот. Ты говоришь, что благодарен мне. Так отблагодари.
— Э-э…
— Что тебя останавливает? Мне говорили, что для вас приласкать девушку — как воды выпить. Или я урод какой?
Она шагнула вперед. Он отступил, и это ее раззадорило. Прорезался какой-то новый голос — грудной, богатый, уверенный. Она почти пела:
— Заплати мне. За то, что я не сплю ночами, за мои слезы, за мои мысли о тебе! Я люблю тебя. Я умру без тебя, вот до чего я дошла!
Она теперь хотела только выговориться, отомстить за то, что он занял так много места в ее мире. Он бесполезный хлам, из-за него в душе ничему больше не хватает места! Вымести его, выбросить! Выкричать! Да только стены горницы не так крепки, чтобы удержать в себе ее крик.
Кьяртан почесал в затылке — и расставил руки, как для объятия. В сощуренных глазах запрыгали озорные искры.
— Хорошо. Если ты хочешь.
Налетел на нее благим вихрем, обхватил, сверкнул улыбкой в лицо. Хельга вцепилась в его руку, чувствуя, что сейчас сползет на пол. Кьяртан нетерпеливо вздернул ее:
— Ну?
Кровать под ними скрипнула громко и коротко, как вскрикнула. Кьяртан снова рассмеялся — весело, свободно. Заглянул в лицо Хельге. Осторожно, бережно отвел прядь волос со лба. В его взгляде появились жалость, но совсем не было жадности — такой, как во взгляде Рыжего. Рыжий смотрел так, словно умолял о чем-то. А Кьяртан… Неужели для него и правда любиться — все равно что кружку воды выпить?
— Ну, что ты
От него пахло хлебом, пивом и застарелой овчиной, как от любого мужчины в усадьбе. И от этой его деловитой покорности, от обыденности происходящего ей стало не по себе. Не этого она хотела. Совсем не этого, не так, и не сейчас.
Кьяртан облизнул верхнюю губу и стал развязывать шнуровку на ее платье. Сосредоточенно, словно выполнял важное задание. Хельга невольно улыбнулась — такой он был трогательный. И тут же захотелось взвыть. Нет, не так, не так! Она обхватила его, как маленький ребенок обхватывает ствол огромного старого дерева. Вжалась лицом в куртку — сильно-сильно. Закрыла глаза и сидела так, пока не закончился воздух. Потом отпихнула:
— Уходи!
Он посмотрел с сомнением:
— Не надо?
— Да, не надо. Не сейчас. Уходи!
— Хорошо… госпожа. Всё как захочешь.
Он встал, поклонился ей в пояс, по скогарскому обычаю, откинул засов и вышел.
Хельга долго сидела на застеленной кровати Уирку, глядя в одну точку. Выйти не осмеливалась: казалось, что все сразу поймут, что случилось. А кстати, что, в самом деле, случилось? Что-то стучалось к ней, какое-то слово, но она ни за что не хотела его знать. Думать слишком больно, думать нельзя…
Дверь открылась, и Хельга подскочила. Вошла Уирка. Они уставились друг на друга и застыли. Потом Уирка поклонилась — медленно, неловко, в бок. Выпрямилась — и Хельга решила, что Уирке сейчас хуже, чем ей. Лицо белое, волосы слиплись, правая рука висит вдоль тела как неживая, штаны в бурах пятнах — ранена?
Уирка неловко, действуя одной рукой, сняла с себя куртку. Хотела повесить на вбитый в стену костыль, но промахнулась, и куртка скользнула на пол. Пахнуло железом, солью и тяжелым, душным запахом страха. Так пахнет от охотников, вернувшихся с добычей. Боги, что случилось? Голая по пояс, в запекшейся крови, грязная рубаха обернута вокруг бедер. На плече аккуратная повязка с бурым пятном посередине.
Хельга встала, уступая ей место, и Уирка повалилась на кровать, да так и осталась лежать в болезненной напряженной позе. Хельга даже предположить не могла, что с ней стряслось. Достали стрелой? Но в куртке ни одной дыры. Хельга осмотрела ее и повесила на стену. Стала стягивать с Уирки сапоги. С правой ноги сапог снялся вместе с размотавшейся обмоткой. Хельга взялась за голую ступню — ледяная. И тут Уирку затрясло. Дрожь началась со стоп и постепенно распространилась по всему телу. Даже кровать под ней дрожала. У нее и раньше случались такие приступы, но уже с неделю не было ничего подобного по силе. Кого бы позвать на помощь? Сегестус уехал с отцом. Остается Рагнхильд, лучше нее в болячках никто не разбирается.
— Как же так? Ты ранена? Я сейчас… Тебе помогут…
Уирка повернула голову:
— Н-не надо. Пожалуйста! Никого не зови. Скажи Ренате… пусть не выходит одна из усадьбы.
«Ренаты же нет», — хотела сказать Хельга, но вспомнила, что не знает, сколько она просидела здесь. Может, и Рената уже дома.
— Как же без помощи? — спросила она. — Тебе принести чего-нибудь? Пить хочешь?
— Нет, госпожа. Помощь мне не нужна, я в порядке. Скажи Ренате, пусть никуда не выходит.
Она говорила настойчиво, зло и не была похожа на умирающую. Скорее на… Хельга прошлым летом видела змею, свернувшуюся на пне у болота и покачивающую поднятой головой. Змея примеривалась, как бы напасть. Пожалуй, Уирку и правда сейчас лучше оставить одну.
— Хорошо, госпожа. Отдыхай, — сказала Хельга и вышла. Когда закрывала дверь, услышала сзади тихое поскуливание, но оглянуться не посмела.
В общей зале бурлила жизнь: вернулись отец с Ансельмом. Это было странно: отца не ждали раньше завтрашнего дня. Дом полнился людьми, многоголосым гомоном, разнообразным движением, разноритменным дыханием. Женщины бегали туда-сюда, на лавках у входа стонали отцовы бойцы. Хельга подошла посмотреть. Оказалось, раненых двое. Одного вражеская стрела клюнула в лоб. Шлем спас, но голова сильно кружилась от ушиба. У другого стрела торчала из плеча над ключицей, у самой шеи. Рагнхильд трудилась над ее извлечением. Хельга убедилась, что ее помощь не нужна, и отошла к помосту, к столам для хозяина и почетных гостей. Столпившиеся перед помостом воины расступились перед ней.