В воскресенье после обеда он отвез Нину на Ярославский вокзал и посадил в электричку, чмокнув на прощанье в щеку.
– Матери привет передавай, – сказал напоследок и неопределенно кивнул головой. К чему этот кивок относился, было неясно: то ли к северному направлению пути, то ли к Полине Ивановне, поджидающей дочку в Мамонтовке, то ли к завуалированному таким стеснительным образом намеку – помню о тебе и люблю.
Спрашивать дочку о том, как та провела в Москве время, мама Полина не стала, решила не вытягивать из девушки то, что, предполагала, могло произойти между молодыми людьми. Нина же не считала вправе поделиться событием, несмотря на установившуюся между ними с первого дня родственную близость и абсолютное доверие, – это была не только ее тайна, это была ИХ тайна, общая. Захочет – скажет сам, а не захочет…
Впрочем, что будет в этом случае, она рассматривать не бралась, такой вариант просто не приходил в голову, слишком сильным еще продолжало оставаться волнение от случившегося, слишком невероятным само оно, случившееся, было. Переполнявшая ее радость, которую она с трудом пыталась скрывать, и не только от Полины Ивановны, но и от самой себя, порой захлестывала горло, перекрывая на миг дыхание, но сразу после этого спазм ослабевал, не успев набрать опасной силы, и просто посылал сигнал телу и душе о том, что любовь в Нине Михеичевой зародилась и продолжает существовать, теперь уже независимо от чьего-либо к этому отношения, включая и ее собственное. И в эти минуты Нина ощущала, как теплая волна, выпущенная из-под удушающего горлового спазма, разливается в ширину, от левой ямочки на ключице до правой, и плавно опускается вниз, заполняя по пути все прочие впадинки и ложбинки, снаружи и внутри. И как немного погодя тормозится это теплое и густое в своем растекании, достигнув бедер, а затем, опустившись и ниже бедер, переходит в другую консистенцию: еще более волнительную, упругую и пульсирующую неровно, по собственному закону, не совпадающему с сердечным пульсом…
Чуда не случилось – Нина забеременела в положенный природой срок. Первой, будучи хотя и ветеринарным, но все же медиком, обо всем догадалась Полина Ивановна. Догадалась раньше самой Нины по иным признакам, не связанным обязательным образом с нарушением цикличности женских дней. Предположения некие относительно молодых после возвращения Нининого из Москвы мать, само собой, допускала, но то, что сразу вслед за этим последует беременность, знать и планировать не могла никак.
К моменту доказательного подтверждения этой новости мамонтовское лето перешло в заключительную фазу тепла, притягивая его остатки, чтобы предоставить природе последний шанс нагреться перед затяжной осенью и как можно дольше не отпускать его от себя, чтобы хватило на бабью пору.
По несложным подсчетам животу Нининому срок был два месяца с небольшим. За все это время Шурка ни разу в Мамонтовке не появился и не давал о себе знать. Чертановский телефон хранил молчание и не отзывался даже в ранние часы, когда мать пыталась дозвониться из ветлечебницы, с начала собачьей смены.
Что-то надо было решать. Нина не слишком по этому поводу беспокоилась: верила – вернется Шура из очередной командировки, приедет к своим женщинам, в дом Ванюхиных, а там его ждет сюрприз в виде новой маленькой жизни, зародившейся в ее чреве, и тогда он скажет ей наконец те самые слова, которые не решался сказать в Москве, за те два дня их внезапной и стремительной любви в чертановской квартире.
Полина Ивановна чувствовала настроение дочки, но рот держала на замке, боясь самою себя, своих собственных на этот счет мыслей. Знала точно, изнутри чувствовала: по-простому не выйдет, как бы ни случилось у них с сыном.
«Это слава Богу еще, что Шурка зарабатывает нормально и по службе устроен основательно, – думала она, мучительно выстраивая разные варианты последствий беременности, – а то, не дай Бог, еще был бы гол как сокол, да с Ниночкой, это самое, – не по любви взаимной, а так, по городской прихоти…»
Единственное, о чем она никогда не затевала разговор и не подбиралась мысленно даже, так это о возможности, пока не поздно, аборта. Однако тему эту она сняла для себя, как только окончательно убедилась в Нининой беременности, после чего задала ей деликатный вопрос и услышала в ответ:
– Я, мама, очень Шурку вашего люблю, очень сильно. Простите меня, что так вышло, я тогда про это не думала: что – можно, а чего – нет, просто это как наваждение было, сильнее меня оказалось…
Сказано это было просто, честно и без слюней. Так как и должна сказать женщина из семьи Ванюхиных, именно таким образом признаться в содеянном по любви, а не по глупости или же расчету. И эти слова ее Полина Ивановна оценила. Одно не могла себе объяснить: как же она сынову любовь так просмотрела, не проследила от начала, как завязалось это у него с Ниной, с какой начальной точки…
Когда Ванюха объявился наконец, на дворе стоял поздний сентябрь, почти октябрь уже. Паузу в визитах своих в отчий дом он выдержал преднамеренно, хотя несколько раз действительно пришлось отлучиться от столичных дел: пару раз смотался в Ригу, к иноземному купцу, первый раз – сдать, другой раз – принять. Ну и Ярославль – и обратно, по проложенному давно маршруту. И это получилось кстати: не пришлось самому себе изобретать причины для неявок в Мамонтовку, дела были всегда важней, приоритеты у них с Димой со временем не менялись, а лишь упрочнялись по мере дальнейшего укрепления связей с деловыми и авторитетными.
И другая причина, которая – это он знал наверняка – и была главной, хотя сам себе он в этом не признавался, а начинал сразу обмозговывать всякое другое, как только воспоминание о родне лезло в голову, – хотелось, чтобы за это время с Нинкой все по возможности улеглось и рассосалось. Пускай не до конца, но и без семейных обид и соплей зато. А еще лучше – до взаимной точки легкости и свободы волеизъявления в удобное для обоих время…
Нинки не было, и Ванюха подумал, что это кстати. Можно спокойно узнать, какие дома дела. Мать была, сидела с Милочкой и обрадовалась ему, конечно, но почему-то в этот раз вела себя как-то настороженно, пытливо вглядываясь сыну в глаза. Ждала, видно, от него, от первого, пояснительных слов: и про Нину, и про затяжное отсутствие. Но слов не было, вместо слов из сумки были извлечены дефицитные харчи из приборостроительного буфета и положены на стол. И тогда Полина Ивановна сказала ему все, что знала сама, а он еще не знал. И на всякий случай, чтобы упредить негативные последствия этой новости, добавила, что она обо всем думает. Шурка молча слушал, присев на стул, а выслушав, задумчиво присвистнул, глядя перед собой, и ничего не ответил…
В общем, семейный совет Ванюхиных состоял из него самого, матери и Милочки, с игривым интересом наблюдавшей из своего манежа за знакомым дядей и мамой Полей. Два раза она срыгнула и один раз пустила газики, но не заплакала и не переставала улыбаться. Тем не менее ничем хорошим совет не завершился, точнее, ничем конкретно хорошим или конкретно плохим. Ни жениться, ни заводить детей Шурка, как выяснилось, не планировал, но и от содеянного не открещивался, это бы уже ни в какие ворота…
– Сама полезла! – бросил он матери в объяснение своего поступка. – Не насиловал же я ее, в конце концов, вообще ничего делать не собирался. Если она влюбилась, то я при чем? Надо было у меня спросить сначала, прежде чем соглашаться, как я к ней отношусь вообще-то!
Сразу после разговора уехал злой как черт. Таким Полина Ивановна сына не помнила. Но все же, садясь в машину, он крикнул в сторону дома, что ему подумать надо обо всем об этом. Толком все же они ничего решить не сумели, не захотел он ничего решать, поспешил исчезнуть до Нининого прихода.
Дочке, когда она вернулась, мать про Шуркин приезд не сказала, решила обождать пока, а сама подумала, что сына своего, наверное, не знала до конца: думала только, что знает, а на деле не так было все время – и пока он с ней жил, в доме, и когда в город подался для продолжения учебы и остался там, и уже потом, когда самостоятельную взрослую жизнь начал и стал хорошо зарабатывать на секретной оборонке…
Через месяц, когда Нина поняла, что ждать ей больше нечего, Шурка позвонил матери в лечебницу и попросил оформить недельный отпуск. Сам же приехал в Мамонтовку, ничего не объясняя, посадил Нину в машину и увез в Чертаново, где она эту отпускную материну неделю с ним и прожила. Почему Ванюха передумал насчет Нины, не знали ни мать, ни он сам. Тем более, не знала ничего об этом Нина: она вообще была не в курсе, для нее все это время будущий муж находился в длительной командировке, на испытательном полигоне…