Она села радом с Тоно и, обняв за плечи, прижалась щекой к его груди.
— Я все знаю, — мягко сказала Ингеборг.
— Знаешь? Говори же, что с моей сестрой?
— Дело в том, что Магнус Грегерсен увез ее с собой в город Вибор… Погоди! Ничего плохого с ней не случилось! Подумай сам: кто посмеет обидеть — да какое там обидеть! — даже помыслить о том, чтобы обидеть дитя, которое является живым доказательством милосердия Божьего?
Ингеборг произнесла эти слова спокойным и деловитым тоном, но в следующую минуту силы ей изменили и голос задрожал:
— Ты правильно сделал, Тоно, что пришел ко мне. Вместе с Магнусом Грегерсеном приезжал писец. Он был здесь, и я выведала у него, как они думают устроить дальнейшую жизнь девочки, осененной Господней милостью. Я сказала этому парню, дескать, люди у нас в Альсе не злые, но все очень бедные. Раньше девочка развлекала их своими удивительными рассказами о городе на морском дне, но теперь-то она ничего не помнит. Теперь ее нужно учить всему заново, будто она лишь вчера на свет родилась. А кто же захочет взвалить на себя такую обузу? Кто пожелает взять в свою семью приемыша, да еще девочку, ведь она вырастет, значит, надо будет дать за ней приданое. Ох, да ведь и несчастье какое-нибудь может с ней стрястись, в жизни бедняков чего не бывает. Вдруг она оступится? Тогда придется ей выходить замуж за первого встречного, чтобы покрыть грех, а то и на ту дорожку встать, по какой я пошла… Так как же они решили устроить ее жизнь? Грамотей из епархии сказал, что ничего плохого с девочкой не случится. Они, мол, увезут ее в Вибор и отдадут в монастырь святой Асмильды.
— Монастырь? Что это такое? — спросил Тоно.
Ингеборг как могла объяснила и в заключение добавила:
— В монастыре Маргрете предоставят кров, монахини будут ее учить. Когда достигнет надлежащего возраста, она даст обет и станет монахиней. И будет жить безгрешной чистой жизнью, и люди будут ее глубоко чтить. А потом она умрет как святая и будет источать благоухание. Или ты думаешь, что плоть непорочной святой после смерти будет так же гнить и вонять, как твое или мое тело?
Тоно был ошеломлен.
— Но ведь это ужасно! — воскликнул он.
— Да? А многие люди считают такой удел завидным.
Тоно обернулся и испытующе поглядел ей в глаза:
— И ты? Ты тоже?..
— Я-то? Нет.
— Сидеть взаперти, в четырех стенах всю жизнь до самой смерти, остричь волосы, носить длинную тяжелую рясу, питаться какой-то дрянью и целый день бормотать под нос молитвы Богу, пока не иссохнет лоно, которое сам Бог и дал женщине, никогда не узнать любви, не родить детей, чтобы продолжить свой род… И не иметь права даже просто выйти погулять весной под цветущими яблонями…
— Это путь к вечному блаженству, Тоно.
— О, я предпочитаю блаженство сейчас, в этой жизни. А потом пусть настанет тьма. Да ведь и ты тоже так думаешь, ведь правда, если начистоту? Но что бы ты ни говорила, ты надеешься получить на смертном одре отпущение грехов. Нет, по-моему, не стоят ваши христианские небеса того, чтобы стремиться жить на них вечно.
— Но, может быть, Маргрета считает по-другому.
— Маргре… Ах, Ирия.
Тоно глубоко задумался, опершись подбородком на руку, крепко сжав губы. Слышно было, как тяжело он дышит в душном и дымном воздухе.
— Ладно, — сказал он после долгого молчания.
— Если она действительно сама выбрала такую жизнь, пусть все будет по ее воле. Но как нам узнать, правда ли, что Ирия искренне желает такой жизни? И разве сама она отдает себе в этом отчет? Они ведь могут сделать так, что она поверит, будто там, в этих, как их, монастырях и в самом деле все есть истина и добро. Ингеборг, я не потерплю, чтобы моя сестренка оказалась жестоко обманутой.
— Да вы же сами привели ее на берег, потому что не хотели, чтобы она погибла и была съедена морскими угрями. Какая разница?
— По-твоему, никакой?
Отчаяние Тоно, обычно сильного и мужественного, для Ингеборг было точно острый нож в сердце. Она крепче обняла его.
— Милый мой, любимый…
Но Ингеборг не расплакалась — в ней вдруг проснулось упорство, недаром она была дочерью рыбака.