Ни во время войны, ни сразу после её окончания, ни позже — ничего не удалось узнать о судьбе дяди Пети и его учеников. Тела этих защитников в суматохе отступления не были найдены, не были захоронены, а значит и не зарегистрированы в соответствующем документе. В том была — по вывернутой наизнанку логике властей — их вина, вина людей пострадавших, брошенных на произвол судьбы. Людей, честно сложивших головы на поле брани! Но голову, оказывается, сложить было недостаточно! Необходимо было позаботиться о собственном захоронении, о регистрации в списках погибших. А иначе останутся припечатанными недоверием все родные, и не получат какого-либо пособия близкие, останутся без государственной поддержки их вдовы, дети, матери.
А баба Дуня все рассказывала и рассказывала. Как постепенно, но споро они с Витьком расчищали погреб, что был вырыт позади дома. Во время оккупации он помог сохранить запасы: баба Дуня перед немецким наступлением обрушила его крышу, завалив всю яму снегом, а зима сровняла и замаскировала укрытие. Но, достав по весне «посадочный материал», бабушка обнаружила, что всё померзло. С трудом удалось отобрать небольшую часть клубней, до которых не добрался мороз. Пригорюнилась, а потом решилась: стала резать клубни на столько частей, сколько было ростков.
— Да в золу окуну, да посажу… Урожай по осени был на всю деревню диковинный, — говорила она об открытым ею методе.
Не знаю, кто был первым: академик или бабушка, но — это уж точно — старая крестьянка самостоятельно дошла до открытия способа эффективной, экономной посадки картофеля.
Мне не терпелось сбегать к девочкам-сестрам Лысёнковым, с которыми до войны ходили в лес. Дом их был через дорогу. Вслед мне бабушка прокричала:
— Только по улице, только по тропке! И никуда в сторону!
Уже в дверях, краем уха я расслышала пояснение:
— Мины! Дети рвутся.
В доме Лысёнковых меня ждали, а я искала глазами Галю и Валю — моих довоенных подружек. Но бросилась ко мне их мама — тетя Таня, стала обнимать и гладить. И всё говорила и говорила, объясняя про устройство военного быта: полати, нары, несколько столов, сложенные один на один сундуки. «Все разместились! Это главное!» — приговаривала тетя Таня. Тут уж я увидела моих подружек. Они вытянулись и держались очень скованно. Подошли, только когда разрешила тетя Таня. Меня окружили и взрослые, посыпались вопросы:
— Москва стоит?,
— Много домов погорело?
— Ночью ходить можно?
— Машины ездят?»,
— А что есть в магазинах?»
…Пришли папа и баба Дуня. У бабы Дуни в руках — бутылка водки, у отца свёрток, аккуратно завернутый в газету.
И вот уже стол собран. Женщины, дети сидят вокруг, каждый со своей тарелкой, стопочкой, тетя Таня Лысёнкова вынимает из печи чугунок с картошкой, баба Дуня разливает взрослым водку, режет на маленькие кусочки хлеб, который привезли мы с папой, да раскладывает московские гостинцы. В сорок третьем оставленным в Москве офицерам стали изредка, наверное, по важным датам, выдавать праздничные заказы. Уже тогда я услышала название «Улыбка Рузвельта». Стало быть, были они из ленд-лиза — американской помощи. Привозил их отец из Военторга. Когда в первый раз поставил на стол большую коробку, вся семья собралась вокруг, и началось «действо»: острым ножом разрезали упаковочный картон, вынимали ранее невиданное: тушенку, сгущенку, а самое главное — небывалую банку. Она и сейчас стоит у меня перед глазами: примерно граммов в 800, вытянутая вверх, имеющая в разрезе прямоугольник с закругленными углами. Сбоку банки закреплен был ключик, в который пропущен кончик жестяной ленточки. Вскрывать надо было, накручивая ленточку на ключик. Когда крышечка отсоединялась, перед глазами появлялась ветчина необыкновенной красоты, умопомрачительного розово-съедобного цвета и манящего запаха.
Беседа за столом была невесёлой: тот мужик не вернулся, на этого пришла похоронка, кто-то из ребятишек подорвался на мине, другой остался без пальцев. Спрашивали отца о родных: не встречались ли. Не встречались: летчиков в деревне не было, а отец был авиатор. Отец стал расспрашивать, как, кто, когда сжег деревню. Этот вопрос поверг в полное смущение женщин за столом. Папа, видно, хотел немного разрядить обстановку, заметив, как удачно приключилось, что самый большой дом остался цел.