Эстетику тихой печали, благодарных воспоминаний заглушает военная мода. Странная это мода… Лет десять назад, помнится, ещё звучали песни, которые сегодня уже не услышишь. «Солнечный круг, небо вокруг…» там такой зовущий ликующий припев: «Пусть всегда будет небо! Пусть всегда будет солнце! Пусть всегда будет мама! Пусть всегда буду я!» И ещё была любимая песня — и гордая, и скорбная — на слова Евгения Евтушенко: «Хотят ли русские войны…» Там есть такие строчки:
«Да, мы умеем воевать,
Но не хотим, чтобы опять
Солдаты падали в бою
За землю милую свою…
Спросите вы у тех солдат,
Что под берёзами лежат,
И вам ответят их сыны,
Хотят ли русские, хотят ли русские, хотят ли русские войны…»
Этой песни, её торжественных слов давно не слышно… Эстетика времени изменилась…
И потом — далеко не у всех солдат, «что под березами лежат», остались сыновья или дочки…
Но вы, читатель нашего сборника, услышите решительный ответ на этот старый вопрос в рассказах — ДЕТЕЙ ВОЙНЫ. Последних живых свидетелей и войны, и Победы.
Татьяна Поликарпова
Два утра и один день
22 июня
Хорошее лето стояло. Мне и моим друзьям было тогда по девять — десять лет. Мы играли, ходили в «путешествия». Однажды даже в дальнюю от нашего совхоза деревню — за десять километров. И нас с тех пор родители долго звали «путешественники».
Таня, 1940 г.
Я тут сказала — «долго», но вообще-то только до войны. А сколько, в самом деле, времени прошло? Неделя? Может, три дня? А, может, всего один день… Сколько бы ни прошло, но всего один день лёг между тем временем, которое сразу стало называться «до войны», и тем, которое стало войной. И всё, что осталось за этим днём, вдруг уменьшилось, враз отлетев далеко-далеко, и теперь мерцало и светило издали, как звезда, уже недосягаемое. Потому я и сказала — «долго».
А солнце было всё то же. Продолжались летние дни. И росла трава, и блестели белыми стволами берёзы, и порхал в воздухе и путался в волосах тополиный пух. И у меня было новое платье: бабушка сшила… Такого красивого у меня ещё не было. Ярко-красное в мелкий белый горошек, широконькое с оборкой по короткому подолу. С воланами-крылышками вместо рукавов…
В то утро все наши с утра ушли в клуб и братика Колю взяли, и бабуся пошла. В совхозе был праздник — День животновода. В клубе всех поздравляли с хорошей работой. Потом должны были награждать подарками. Папа рассказывал, что для дяди Камиля купили охотничье ружьё, а свинаркам — красивой материи на новые платья или на пальто. А потом все сядут на машины, а кто, как дядя Камиль, — он же конюх! — на лошадей, и поедут в лес. Туда, на большую поляну, уже с вечера уехала кухня и повара, чтобы приготовить на всех угощение. Это было здорово придумано!
А я опаздывала — с посудой провозилась! И торопилась одеться. Сначала и не заметила, как оборвалась то ли музыка, то ли речь нашего радиоприёмника и зазвучали чистые, отдельно падающие, словно хрустальные шарики, позывные. Наверное, они долго уже звучали: я вдруг поняла, что сама в лад с ними напеваю: «Ши-ро-ка… стра-на мо-я род-на-я-а-а…» И опять: «Ши-ро-ка… стра- на мо-я…»
Мне хотелось петь дальше, а сигналы приёмника не давали, возвращаясь к началу: «Ши-ро-ка-а…» Я с досадой тряхнула головой: когда же это кончится? И стала прислушиваться, одеваясь. Успела нырнуть в платье, оно прохладной волной скользнуло по рукам, легло на плечи, шелковисто коснулось ног; от удовольствия я крутанулась на одной ножке так, что платье стало вокруг меня красным колоколом, и в этот момент необычный торжественный голос властно сказал: «Внимание, внимание! Говорят все радиостанции Советского Союза… через несколько минут будет передано важное правительственное сообщение…» И снова хрустальные звуки позывных…