— Вылитая Николай Федорович! Глазки — как вишенки.
Или вопросы:
— Как тебя зовут? А где мама?
Мой рот на замке, и я не знаю силы, которая заставила бы его раскрыть. Моя мечта заключается в том, чтобы скорее пойти дальше.
Отец сажает меня в своем кабинете за письменный стол, дает листы бумаги, карандаши, ластик и уходит по делам. Периодически он заходит и обещает, что скоро освободится. Через несколько часов отец возвращает меня домой к маме.
Летом какое-то время я жила в Малоярославце у бабушки и папиных сестер. У них была кошка Мурка, большой огород и уютный дом (взятый внаем, поскольку их собственный большой каменный забрала новая власть в 1918-ом году). Тетя Надя любила меня как свою дочку. Я всегда была при ней, и чем бы она ни была занята, постоянно со мной разговаривала: «Надо сходить в огород, пойдем, найдем свеколку и будем пить чай». Думаю, понятно, что сахара не было. Она научила меня различать свекольную ботву среди других овощей, просила вытащить за нее свеклу, помогала мне и хвалила за старания. Вытащенный плод она очищала, отрезала хвостик и мазала мне щеки. Затем вела в дом, подводила к зеркалу, восторгалась мною, — какая красивая! — и мы вместе смеялись. У тети Нади был отличный слух (как у всех в семье отца) и красивый голос. Она пела мне приглушенным голосом, чтобы никому в доме не мешать, русские старинные романсы и украинские народные песни. «Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю, чиму я ни сокил, чиму ны летаю…» (транскрипция моя от тех детских лет). Или «Солнце низэнько, вичор близэнько, виды до мене, мое сердэнько…». Вернувшись в Москву, я приникала ухом к репродуктору, когда слышала по радио украинские песни в исполнении Ивана Семеновича Козловского, и чувственная поэзия, вынутая певцом для слушателей из этих песен, находила во мне своего адресата.
Бабушка говорила со мной о Боге, о том, что он всемогущественный и всемилостивый, и учила молиться ему. Я сказала бабушке, что дома я не смогу молиться, так как у нас нет икон. Иконы не обязательно, отвечала бабушка, подойди к окну и помолись, глядя на небо. А как я должна молиться, что я Ему должна говорить? Проси за себя, за сестру, за родителей.
Я вернулась домой, подросшая, окрепшая и не такая замкнутая. Я молилась на окно, как учила бабушка, но не находя поддержки своим стараниям и сама толком не понимая, что и у кого я прошу, постепенно забыла учебу. По правде сказать, просить мне было нечего. Обо мне заботились любящие родители. В нашей комнате было всегда тепло и уютно, и мы с сестрой, в общем, не голодали. Об этом я могу судить определенно, так как знаю, что такое голод. Я испытала его в 1947 году в Ялте, куда мы с мамой поехали отдыхать, воспользовавшись приглашением маминой подруги Л. Крамской. В середине лета вдруг наступил момент, когда никакие продукты во всем Крыму достать стало невозможно. Я заболела и в бреду постоянно спрашивала:
— Мама, ты уже сварила манную кашу?
Не знаю, возможно, родители недоедали, отдавая нам еду от себя, но мне об этом ничего не известно. В «меню» нашего дома самым несъедобным был суп с клецками. Тогда я готова была вообще не поесть, лишь бы «не брать в рот» слепленные куски манки, плавающие в подсоленной воде. Самое вкусное, что мне было предложено во время войны — это черный хлеб с солью, пропитанный подсолнечным маслом. Остальной еды не помню: что мама давала, то и ели, ничего не прося взамен. Еще, не было игрушек, но лично я от этого не страдала, так как с интересом слушала истории бумажных героев старшей сестры. Однажды маме кто-то отдал для меня куклу, старую грязную, но большую и красивую, с закрывающимися глазами — Алку. Мама отмыла ее, продезинфицировала, и я ее полюбила. Я играла с Алкой лет до восьми-девяти и другой куклы иметь не хотела.
В общежитии жили студенты, будущие певцы, пианисты, скрипачи, виолончелисты, флейтисты, арфисты и многие другие инструменталисты. Звуки музыки были слышны повсюду: то кларнет выводит пассажи на лестничной площадке, то скрипач уединяется на кухне со своим инструментом, то вокалисты распеваются по дороге из одного корпуса в другой. Иногда звуки накладываются, и оба здания в своих коридорах звучат как настраивающийся перед концертом большой симфонический оркестр. Всюду молодые люди, и оттуда, где встретились хотя бы двое, слышится смех.
Мама и отец тоже молодые, жизнерадостные. Около нашей комнаты и в ней самой всегда толпится народ — студенты или их родители, приехавшие навестить своих вундеркиндов. В моей памяти осталась типичная картина в нашей комнате: за столом сидит кто-нибудь из студентов со стаканом чая и переписывает ноты для себя или дополнительного заработка, за роялем — будущие виртуозы. (Мама разрешала пользоваться «бесхозным» роялем, особенно перед экзаменами, когда студентам не хватало «фортепьянного» времени — они жили по 5—7 человек в комнате).