Остановились в лощине. Не обращая внимания на глубокий снег, сгрудились кучкой, как привидения – укороченные, еле ворочающиеся существа в ночи на белом снегу, гулко хробостящие одежды при малейшем движении и прикосновении друг к другу. Смотрели, настороженно переводя взгляд, друг на друга. Никто не осмеливался заговорить. Усталость, холод сковали не только отерпшие ноги и руки – свело скулы, – юный мозг лихорадочно искал выхода. Каждый смотрел на товарища с надеждой, боясь выказать страх, слабость, что идти больше не в силах… Ещё шаг, ещё несколько шагов и… он сядет на снег и больше не встанет, не сдвинется с места…
Первым заговорил захрипшим от холода, но бодрым голосом Фёдор. Ему вот-вот исполнилось шестнадцать. Невысокого роста, крепкий, сообразительный со сросшимися на переносице тёмными бровями, выполняющий давно всю мужскую сельскую работу, он выглядел свежее и увереннее всех.
– Стоять долго нельзя, надо двигаться, идти-то осталось всего-ничего, а то вон и метель начинает,– и хотел, было двинуться вперёд, но оглядев ещё всех понял, что дело всё гораздо сложнее и заключается оно не только в том, чтоб идти, напрягшись из последних сил… а сам-то он чувствовал, что сможет… Но, увидев полузакрытые, безучастные, глубоко запавшие глаза Павлика, выражавшие ими бесконечную усталость, мягко спросил:
– Скажи, Паша… Да встань, перина тебе снег, что ли!
– Справа по логу, Федя, знаешь в километре, может дальше чуть, заимка, лучше идти туда, – скрипуче высказал Павлик, слизывая сухими губами снег с обледеневшей рукавицы, продолжая сидеть в снегу у края тропы.
Из Алькиных посеребрённых холодом глаз непроизвольно текли слёзы, смораживаясь бисером по краю закуржавевшей шали.
Ваньке сказать было нечего. Во-первых, моложе всех на два-три года. Да и не думал он… Всё его тело мелко дрожало, мышцы ног, плечи налились усталой болью, голова шла кругом, перед глазами поочерёдно являлись искажённо очертания гор, лога, деревьев, – знобило.
Зло высказался Прошка:
– Чо расселись… идти, так идти,– и начал, не глядя ни на кого пробираться вперёд на тропу, чтобы идти первым, хотя до этого коротки были его отрезки пути (он быстро отступал в сторону, молча уступая товарищам снежный целик).
Следом за Прошкой, еле поднявшись, растопырив широко руки, тяжело грузя бесконечный сыпучий снег, побрёл Павлик.
Фёдор, подобравшись поближе к Ване, внимательно осмотрел, подбадривая всем своим видом, высказал:
– Дальше будешь, Ваня, идти всегда следом за мной, и когда надо будет идти первым, тоже держись за мной, – слегка мёрзло хлопнул по плечу, добавил:
– Не журись, брат, дойдём, земля-то уже наша (имея в виду земли своего колхоза),– и двинулся твёрдо вслед за Павликом.
Прошка шёл долго. Его сменить должен был Павлик. Но, что с ним… Упал, долго барахтаясь в снегу, кое-как поднялся, шатаясь сделал ещё несколько шагов и заваливаясь на бок – сел. Скричигая зубами, хрипло проговорил:
– Всё, Фёдор, баста… сил нет…
– Павлик, кончай, чуть отдохни, поможем тебе, остался последний подъём, а там вниз – доползём…
– Нет, Федя, их вон тяни,– Павлик чуть заметно головой указал на Ваньку с Алькой. – Я уж как-нибудь сам…,– затем также хрипло, но со злостью продолжил,– Стог сена вон, видишь? Останусь здесь, зароюсь, а вы дойдёте… приедут за мной.– Посидев так ещё, Павлик, собрав видно последние силы, решительно поднялся и стал пробираться по целику к стогу сена, который раньше казался им далёким кустом. Фёдор, зная, что переубедить Павлика невозможно, молча, побрёл вслед за ним.
Вернувшись, не глядя на нас, сказал сухо:
– Раскисли все, а ну встали…,– и решительно побрёл вперёд, быстро удаляясь.
Алька прислонясь сзади к Ваньке, тихо плакала с подвывом.
Ванька понял, что стоит на месте, и сил больше нет, даже двинуть ногой. Мысль только одна – как бы не упасть.