Очнулся, когда Фёдор, вернувшись к ним, сняв мёрзлую рукавицу, прохладной ладонью стал осторожно растирать брату лицо, другой похлопывая по спине, шапке приговаривал:
– Встряхнись, Ваня, возьми себя в руки,– затем стал разминать ему руки вместе с застывшими варежками, спрашивать.– Пальцы хоть чуют? Бери меня сзади за лямки, держись крепче и иди мне вслед. А ты не скули, Алька, здоровая… и тоже не отставай.
Так были преодолены ещё сотни метров на последний перевал горы Снегирёвой. Впереди шёл Прошка. Фёдор тянул на буксире Ваньку, сам падал вместе с ним, поднимался, вытягивал из снега брата, подбадривал, ругался по-мужски, что видно давало ему силы.
Ванька мало что понимал – притупилось всё. Не мог ощутить близости дома, родных тропинок, по которым бегал босым по холодной росе к лошадям, а затем верхом скакал навстречу солнцу, подставляя крепнущее детское тело сквозь растерзанную рубашонку.
Ветер бросал холодный колючий снег в лица ребят, зябко шуршал по обледенелой одежде, темень, пусто… Слышны далёкие крики Фёдора:
– Вставай, не лежи, метель поднимается! Алька! Помоги! Держитесь же вместе! Прошка! Где ты?
– Здесь я… Солома здесь…,– донеслось ветром. И всё исчезло…
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Светлый солнечный луг без конца и края, необыкновенная тишина… покой… С далёких горных увалов в долину белыми хороводами спускаются берёзовые рощи, а ближе поле цветов – «цветки-жарки» - всюду негде ступить, а у земли по зелёной травке россыпями «кукушьи слёзки» - и ото всей этой земной красоты душистым парком поднимается божественная благодать – из которой как утреннее солнышко вырастает девочка – Шура, соклассница Ваньки: в беленькой вышивной кофточке, пшеничными волосами, завитушками, спадающими к цветам. Она медленно приближается к нему и смотрит, смотрит небесно-синими глазами на Ваню… Он даже потянулся к ней, ему хочется поцеловать её. Он видит искорки в её глазах… Всё медленно исчезает…
Ваньке не раз приходилось оправдываться перед людьми своего села, что не был он ни на каком-таком «том свете», а всего лишь видел сны, вспоминая которые он даже краснел и упорно умалчивал или отговаривался, что видел, как играл с ребятами «красными-белыми». На что его тётка говорила: «Будет».
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Через несколько дней Ванькин крёстный – Григорий Титыч Шмаков зашёл под вечер навестить соседей. Угостившись одной-двумя кружками медовухи, долго внимательно всматривался на печь, словно в полумраке пытался разглядеть Ваньку, затем обращаясь то к его отцу, то к матери не то с вопросом, не то с утверждением восклицал:
– Вот ведь, кум, дело-то как вышло!.. Крестник-то гляжу пошёл уж, а, кума? Ещё мужичина-то какой вымахает… Совсем, было сгинул парень, а как жалко было, вспомню… ух…
Крёстный, говоря так, долго смотрел в потолок, потом, как бы очнувшись, резко опускал голову на грудь и, мотнув ею из стороны в сторону, встряхиваясь, выпрямлялся.
Мать, видя расстройство гостя и сама тоже волнуясь, торопливо переставляла на столе, пододвигая поближе к нему миску солонины, вилку, кружку, приговаривала:
– Да кушай ты, куманёк, кушай, чего опять там, час вот горячего подам, да и чай пить будем. Держи медок-то, выпей, оно и легче будет.
Крёстный, глотнув из кружки, и уже ни к кому не обращаясь, продолжил рассказ:
– Ведь на фронте был, чего там не видал, а тут… Как узнал про беду-то, на конюшню сразу, вижу кум запрягает, а я прям на вершину без седла пру, сколь мочи есть, спасать думаю, быстрей надо, может живой ещё крестник. А тут снежина такой, замело логом-то, но след, гляжу, есть, а сам нажвариваю Егреньку – «Кум-то как проедет санями!» – в голове опять, прямо взялось – горит всё. И добрался… Веришь, нет, кума, как глянул, а он лежит у скирды, соломкой чуть присыпан, а лицом белый весь, что снег. Я и сам чуть не сел рядом, руки ноги отнялись – гляжу, а взяться боюсь – как не живой? Встряхнулся… Ухом, щекой к лицу припал – холодный. Руками хватаю грудь, руки, ноги – всё мерзло.
Опять войну вспомнил – сколько нас там полегло, жаль до слёз бывало: но то ведь погибель была кругом, обвыклись уж ко всему, а тут снег, тишина, кругом ни души и на тебе… Собрался как-то, действовать начал: подвёл коня поближе, поднял родимого, а он не стоит, весь мёрзлый, неживой… Конь – в испуг, держу его – упал крестник-то, упал в снег прямо, уронил его… Снова поднимаю, руки трясутся, колотит всего, комок в горле, а в голове стучит – везти же быстрей надо. Соображаю… Опять поднял груз бесценный, кума, и прислонил к скирде поставил значит – стоит. Забрался на Егреньку, подъехал, ухватил руками за шиворот и положил, большой парень уже, прямо поперёк коня – на круп перед собой, а он вот, как брёвнышко, и не гнётся… Так вот и повёз, пока кума не встретил с санями. На тебе, кум, как бы говорю, сынка-то… Сполз с коня, помог развернуться в снегу, а у самого стучит внутри, в голове, что живой он, – пока вёз учуял, что жизнь теплится в нём… Ох, тяжко, кума…