Приступ лагерного удушья вновь схватил Степана за горло – перед глазами на миг взметнулась злой памятью постыдное их пленение, когда они впятером оставшиеся от батареи, несколько дней пробираясь к своим, без припасов, ослабевшие духом и телом, вдруг оказались под дулами автоматов врага – Степан запомнил навечно их наглый гогот и глухие удары пуль рядом о землю.
Но сказать что-либо, оправдываться перед дорогими ему людьми было нечем, да и незачем. Находясь в жестоком плену, ни о чём не мечтал он так, как о своей Прасковье, старшем сынишке Паше и младшеньком, только вставшем при нём на ножки Петеньке. И вот она мечта его здесь рядом… Паша полногрудно, в том же ещё довоенном ситцевом платье хлопочет, чтоб как-то из ничего попотчевать гостей в честь его, сын Павлик по-хозяйски, по-взрослому усаживает гостей, а вот Петя прилип, ни на секунду не отходит от отца. «Всё теперь образуется, пройдёт, зарастёт и эта позорная рана»,– думал Степан. Затем, глядя на всех собравшихся, тяжело встал со скамьи, внимательно с напряжением из-под сведённых чёрных бровей вгляделся в деда Илью, других стариков и старух, стайку ребятишек, прилепившихся на покосившемся прясле, глухим, перехваченным горлом в который уж раз выдохнул покаяние:
– Был грех, дядя Илья, где-то не сдюжил, и понёс кару в лагерях у фашистов; потерял там здоровье и уволен теперь властями по чистой, простите и вы, куда же мне больше..,– Степан виновато посмотрел теперь на своего старшего тринадцатилетнего первенца, плотнее прижал зло засмотревшего на стариков меньшого Петьку, другой рукой медленно с силой провёл по щетинистым, занемевшим скулам. Садясь на скамью, ещё раз глянул на всех, на деда Мохова, хотел ещё что-то сказать, но так и остался с открытым ртом – все с напряжением молчали…
Ребятня, мигом слетев с прясел, по-обезьяньи вскарабкались на разлапистые ветлы, удивлённо загомонили, показывая на дорожку. К дому следом за председателем Зотеем Парфёновичем, сгорбясь, выставляя далеко вперёд палку-костыль, шла бабка Торночиха, а следом за ней, раскачивая могучую грудь, шёл, глубоко всаживая в мягкую луговую землю копыта, пятигодовалый бык Прокопий. Не доходя ограды, бабка остановилась, повернулась к «сынку», что-то покричала ему в ухо-лопух, постучала, в назидание костылём по его кряжистому рогу и снова, согнувшись, выставив вслед палки свою ссохшуюся бородку, пошла к людям. Пока Зотей и Степан стояли, долго обнявшись по-братски, бабка чуть издали глядела подслеповатыми глазами, почти положив голову на выставленный вперёд костыль. Затем она приблизилась к столу, вытянула к Степану костлявую руку – перекрестила его, шепеляво произнеся: «Свят, свят, свят… Да простит тебя Господь-Бог за все прогрешения…»,– осторожно взяла со стола ломоть хлеба, отломив мякиш, положила в беззубый рот и часто-часто задвигала дёснами, ощущая забытый вкус настоящего хлеба, остальное, крепко зажав в ссохшийся кулачок, понесла своему названному сыну, который так и стоял за оградой, как монумент, не двигаясь с места. Навстречу бабке бык Прокоп вытянул могучую шею, чуть задрав кверху широкий тёмный нос, ловко смахнув гостинец, коснувшись её руки огромным шершавым языком. Ребятня, затаив дыхание, наблюдали, как бык мощно бросил поочерёдно передними копытами комья земли до половины высоченного тополя, затем неуклюже развернувшись, степенно пошёл, раскачивая могучую грудь, за своей хозяйкой.
Ребята постарше во главе с Прошкой Щетининым, спустившись с ветел, с опаской убрались подальше от столов, где сидел теперь с Петькиным отцом и стариками председатель Зотей Парфёнович. Кучкуясь за пределами ограды, они заспорили на счёт вернувшегося Петькиного отца. Ванька Лыков высказал, что он не солдат, а пленный, на что Лазька Хромов уточнил, что в лапы-то он им солдатом попался. Витька Кунгуров взял сторону Ваньки, что отец дома давно сказывал, как Степан всю войну у немцев в лагерях пробыл и не воевал. Прошка привычно взял Витьку за нос, мол, и ты, тятькин сыночек, туда же лезешь, на что Витька отшатнулся со словами: «Кончай лапать, волшуга проклятый». Все знали, что Прошка за эти слова тут же начнёт бить Витьку, и Ванька с Лазькой встали ближе к Витьке, как бы заслоняя его собой. Прошка отвернувшись от всех, сделал примиренчески пару шагов в сторону и, уже сопя, пробубнил: «Мне он хоть фашистом будь, что за дело, только солдаты-то вон сгинули или калеки пришли, или воюют ещё – спроси Лазька об этом хоть у своей постоялки».
– Да не постоялка она, Прошка, сколь раз говорить тебе, а настоящая учительница из самого Ленинграда, и кончай жрать на уроках, а то вот соберёмся,– Ванька показал на своих первачей-однолеток,– и вытряхнем всё из тебя вместе с твоей сумкой.