– Даст-то бог, всё теперь образуется, скоро папка придёт, снова жить будем… Пойдём, сынок, домой, оголодал ведь совсем, хвати…
Кроме слёз были в тот вечер и песни. Из самых потаённых уголков извлекли старики замусоленные червонцы. Тут же на косогоре пили горькую, стукаясь черепками с сельским председателем, между собой, потом трясли пасечника Евдена, плутоватого деда Хорька, даже древний, всю войну побиравшийся дед Полуэкт откуда-то из рямков вывернул на бутылку.
И впервые за многие годы хрипло, пьяно, но уверенно, мощно разнеслась по селу старая партизанская песня.
Фронтовик.
Егор Лыков с фронта пришёл ночью, а ранним утром, обняв наскоро сонных детей, еле живую увёз в больницу свою Настасью. И только через несколько дней, убедившись вместе с врачом, что теперь жена пойдёт на поправку, вернулся домой в Снегирёво.
С раннего утра Егор по-хозяйски не спеша оглядывал, кое-что поправляя, порушившееся подворье, затем, придя в избу, устало опустился на своё обычное место у стола на переднюю лавку.
Старший сын Фёдор стеснительно обнял отца, прижавшись на секунду к его колючей щеке, отстраняясь, он виновато встал у стола, считая, что оставаясь за хозяина в доме, не уберёг мать от болезни, что часть огорода и прясло сожжены, а в кладовой и подполе всё пусто; картошки даже не хватило засадить весь огород, досаживали одними картофельными глазками, да ростками, хоть он и бросил учёбу, чтоб только заниматься по дому, но пришлось им тринадцатилетним работать наравне со взрослыми, получая пайку хлеба на пропитание.
Таким и запомнился он при встрече Егору – коренастым малорослым мужичком, угрюмо с надеждой посматривающих из-под тёмных бровей, то на отца, то на сестру, растерянно занявшую пустую материнскую куть.
Зато младший – Ванька, словно прилип, ни на шаг не отходил от отца. Для него отцова гимнастёрка с четырьмя медалями на груди была теперь верхом гордости за отца перед товарищами. Ванька не мог насмотреться на солдатскую пилотку со звёздочкой, сапоги, брюки галифе, ремень и, конечно же, медали: по нескольку раз трогал их, переворачивал с обеих сторон, читал: «ЗА ОТВАГУ», «ЗА БОЕВЫЕ ЗАСЛУГИ», «ЗА ОБОРОНУ ЛЕНИНГРАДА», «ЗА ПОБЕДУ»… Запомнил названия наизусть и не мог надышаться крепким махорочным запахом, исходящим от отца.
Егор теплел глазами, гладил сынишку по вихрастой русой голове, разглядывал его загорелое на солнце лицо с облупившимся носом, светящимися впроголубь глазёнками, брал за худенькие плечи, легко приподнимал перед собой, удивляясь лёгкости девятилетнего мальца.
Восемнадцатилетняя дочь Ксения, рдея лицом, стояла в кути в волнении перебирая толстую плеть тёмной косы, то поднимая, то опуская тяжёлые ресницы в готовности расплакаться от свалившегося на неё счастья и горя – беспомощности хозяйки в доме. Она знала, что сегодня же получит упрёк за малую сдачу молока на маслозавод и, что из колхозного склада нечего взять, чтоб хоть при встрече накормить вернувшегося с фронта отца-солдата.
Егор ещё раз подкинул подросшего за три года без него Ваньку, неприятно ощутив своими сильными пальцами остро выступающие гнучие рёбрышки, задумчиво прошёлся по облупившемуся, когда-то крашеному им жёлтой краской полу, остановился, осматривая привычную родную избу, решительно подошёл к дочери и кладя тяжёлую крестьянскую руку на её, начинающие вздрагивать плечи, успокоил:
– Теперь, дети, не пропадём… и как только вы тут выжили? И снова обращаясь уже к сыновьям, сказал веселее:
– Не горюй, мужики, скоро свадьбу справим Ксении, на всю округу завернём…
На другой же день Егор со Степаном Тоскаевым на двух конных бричках выехали в равнинные сёла выменивать хлеб на последние завалящие у сельчан заветные одежёнки, пчелиный мёд, да излишки колхозной сбруи. Не было сил у людей на сенокосную страду.
Грош цена будет пришедшим фронтовикам, если колхоз не заготовит вдоволь корм на зиму скоту – говорили мужики, собираясь вечерами в конторе. А с утра брались за ремонт сенокосилок, волокуш, скотных дворов, а в закатном вечере по всему селу разносился дробный перестук молотков – отбивали завалявшиеся довоенные косы-литовки.