Егору Лыкову было вновь поручено, как и перед войной, уход за колхозной пасекой – на трудодень нужен какой-никакой рубль, чтоб хоть стыд у людей прикрыть в зиму.
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
В полпути, дорога, спустившись к ручью, резко обрывалась, только тропинка круто заворачивала в горные лога.
Забежавшие было вперёд дети, Ванька с Лазькой вдруг с криком остановились. Егор Дмитриевич в одном прыжке оказался на голове гадюки, которая серой верёвкой обвила его солдатский сапог. Дальше до самой пасеки шли они верным солдатским строем, пока из-за зелёного косогора, муравьиной кучей не встала перед ними крыша полуподземного омшаника.
Из торца строения прохладно глянуло на них маленькое оконце. Закрываясь частично колышущимся перед ним пыреем, оно хитровато подмигивало поляне с огневищем, ручью, журчащему рядом, цветущему лугу и берёзовой роще, горным увалам, широко распахнувшимся обильным разнотравьем и ягодными местами.
Разморенное утренней прохладой солнце мягко ласкало на просторной поляне, окаймлённой ручьём и зарослями черёмухи и тала, разноцветье домиков-ульев. Они стояли ровными полукружьями между молодыми берёзками, осинками и кустами черёмухи.
Сколько раз на фронте Егор видел во сне и наяву клочок этой сказочной алтайской земли, но чтобы вот так – просто и сразу… Застолблённо, со звенью в ушах долго сглатывал солдат вцепившееся в горло счастливое наваждение.
Навстречу им из-за пригнездившегося в углу поляны сторожевого балагана с косой в руке вышел дедушка Ипат, хозяин колхозной пасеки. В белой бороде, старенькой фетровой шляпе чугунком, лаптях, армячке, перехваченном опояской, – он выглядел пришельцем из прошлого века. Опознавая гостей, он остановился, приложил свободную руку к глазам и видно узнав, прислонил к деревцу косу, расторопно мелкими шажками засеменил навстречу со словами:
– Господи милостивый, кого лицезрею-то я старый… Егорушка! Живой-здоровый?! И уткнувшись лицом в грудь солдата, он долго стоял, так мелко вздрагивая, будто жалуясь на свою долгую трудную старость и многое другое, может понятное только ему одному столь пережившему за свою почти вековую крестьянскую жизнь.
Егор Дмитриевич понимал, что вместе с радостью встречи в ветхом старике всколыхнулась глубокая обида за погибшего на войне его любимца старшего сына Ивана, и, что не случилось ему под конец жизни тёплой уютной старости. Не зная, как успокоить деда, Егор молча похлопывал его по спине, а найдясь сказал только:
– Терпи Ипат Лукич, скоро вернётся твой богатырь Кирилл… и всё наладится…
Встрепенувшись, дедка ещё раз вгляделся покрасневшими подслеповатыми глазками в гостя заговоря:
– Ерой! Истый ерой, уж не сон ли мне, Лазька, ну-ка куси дедка за что – стал суетливо хватать внука за плечи, вроде распознавая его. Лазька прислонившись к деду погромче прокричал в ухо:
– Баба к вечеру молоко принесёт, а больше ись неча, може маленько творога ещё… А Ванька с другой стороны объявил, показывая широко руками:
– Папа на дороге вот такую змеищу стоптал…
– Вот ведь, Егорушка, растут-то яко грибы,– и вновь сгрустнув, опустил седенькую голову и, затерев было глаза рукавом заговорил торопливо, указывая на внука:
– Вот всё, что и осталось от сына мово, а какой молодец был…
Но тут же, словно вспомнив, засуетился.
–Да что же я старый не зову вас в избушку-то, чай скипятим с блажничкой, медком попотчую…
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
Прозрачный воздух, тягуче полнясь медовой испариной, вбирал в себя духмяные запахи трав, медленно поднимаясь над поляной, застывал, пронизывая собой всё окрест.
Егор пьянел, вдыхая дурманящий аромат, ощущал щёкот в огрубевших от пороха ноздрях, утопал в сандале пчелиного царства. В этом беспрерывном мелькании тысячи пчёл (даже небо здесь становилось зеленовато-серым) он привычно улавливал полную гармонию. Никогда не переставая восхищаться этими неприметными серенькими труженицами, (он снова убеждался, как глубоко упорядочено их движение в полёте по направлениям, высотам, в грузовом и порожнем варианте, как чёток контроль и точен расчет их благородного труда).