– Извини, – ответил консул, – я не говорю: «Лучше штурман».
– Да, потому что…
– Я не говорю: «штурмана» потому, что не хочу для Теи неравного брака.
Как он был великолепен и банален в эту минуту!
Молчание.
Поручик сидит, открыв рот.
– Разве так непонятно то, что я говорю! Я сказал: «Лучше штурман» потому, что – как уже объяснил тебе – другие хуже.
Он, собственно, не из какой-либо семьи: отец его лодочник. Собственно, попросту, матрос.
– Можно жить и по природе. Между тем, как чиновник не может жить культурой, которой у него никогда не было и которую он никогда не может изобрести, так как культура не входит в школьную премудрость, штурман может вполне жить по природе. Ты возразишь, что штурман теперь уже не одна природа, но из них двоих он все же ближе к природе, и поэтому более выносливый. Передай это Маргарите.
– Извини, только я этого не сделаю. Да это убило бы мать ее. Семья моей жены из тех, которые «выбились».
– Вышли в чиновники? Стало быть, опустились! У жены твоей племянник прокуратор, тебе ежедневно докладывают, что он из себя представляет нечто. А ты прекрасно сознаешь, что это ложь. Сегодня вечером ты сказал несколько очень милых вещей! Он даже не из какой-либо семьи! Вот, если бы отец был прокуратором, так он был бы из семьи! Ну, не сошли ли вы с ума? Где та молния, где тот блеск, – отражение далеких предков, – который в настоящее время сделал бы его чем-нибудь? Чиновники знают одно только отступление от правил; это – «неравный брак». Это для них молния. У них даже нет представления о чем-нибудь другом, они рождены в ничтожестве для ничтожества. Вот тут был доктор; ему приходилось лечить у нас в доме: у нас были больные, а сведения по медицине у него имелись. Он бывал здесь, в этой самой комнате; он ничего не смыслил, но сделал вид, что его ничто не удивляет. Он увидал тот стул, подумал, что стул сделан для того, чтобы сидеть на нем и развалился. Следовало бы ему сесть на пол и взять стул на колени. Он смотрел на стены: его товарищ-доктор рассказывал ему о здешних картинах; он смотрел на ту Афродиту, на те группы, на «Времена года», на люстру с орлами, – смотрел на все и не опустил глаз, не всплеснул руками. Зовут его Оле Рийс.
– Сестра его венгерская графиня. Ты как думаешь?
– То, о чем ты напоминаешь, может иметь известное значение, – для ее потомства со временем. А брат, благодаря тому, стал только нахалом.
Консул пьет и хочет возразить другу; раз навсегда покончить вопрос. О, как бы он мог поразить его всей этой банальностью, царящей в его семье и в городе!
– В продолжение вечера ты сказал несколько нехороших вещей. Ты ходишь здесь по Сегельфоссу, царишь над самим собой и над другими; противоречат тебе только раз в году, – когда я приезжаю к вам. Но теперь ты мне ответишь. Я стану говорить строго логически и прежде всего спрошу тебя: «Знаешь ли ты мой замечательный город? Нет. В таком случае ты не знаешь и Боммена. Боммен домохозяин. У него есть сын-студент; стало быть, Боммен желает, чтобы его дети вышли в люди. Я хочу воспользоваться здоровыми и справедливыми рассуждениями этого человека. Боммен сказал бы что-нибудь в таком роде: «Потвоему мнению, в членах одного рода не допускается отступлений от одного типа?» Боммен говорит и смотрит на тебя.
Поручик улыбается.
– Боммен этого не думает. Искусственно созданные отступления? Господин Боммен говорит, что таким образом, индивид остается таким же, каким был прежде. Он, может быть, достиг богатства и продвинулся вперед по общественной лестнице, чтобы сын-студент мог быть чем-либо иным, чем чиновником. Это первое предположение. Для этого он, может быть, стремился к богатству; может быть, для того приобретал собственность, чтобы он мог легче выбраться из писцов…
Вошла экономка и доложила, подав визитную карточку:
– Он желает переговорить с хозяином.
– В такое время!
Поручик читает карточку, нахмуривает брови и говорит, подумав минуту:
– Извини ни минуту, Фредерик; мне хотелось бы еще кое-что сказать, но…
– Смотри, не забудь. Я тоже еще кое-что скажу, когда ты вернешься, будь уверен.
Поручик уходит и возвращается через несколько минут, как будто отказал пришедшему человеку.
– Удивительная манера! – сказал он, смотря на часы.– Как тебе показалось, фру Адельгейд ничего не имеет против продажи участка?
– Мне? – с изумлением спросил консул.
– Этот человек явился сюда; стоит внизу и, вероятно, хочет торговаться сегодня.
– Как мне показалось, фру Адельгейд не имеет ничего против. Так он хочет торговаться еще сегодня?
Поручик говорит с некоторым смущением:
– Я не имею обыкновения беспокоить фру Адельгейд так поздно, то есть без причины. Она, вероятно, только что легла, но ее окно отворено; и если бы ты постучался и спросил…
– Ты хочешь, чтобы я переговорил с фру Адельгейд?
– Если можешь оказать мне эту услугу? Ты человек веселый, а она вокруг себя видит не много веселья. Я человек угрюмый. Послушай прежде, чем пойдешь к ней: не старайся отговорить ее, если и она, подобно мне, не имеет ничего против продажи участка.
Консул ушел.
Поручик стоял на том месте, где остановился; лицо у него было недовольное.
Должно быть, это недовольство вызвано господином Хольменгро. И выбрал же он время для посещения Сегельфосса! Или он воображает, что владелец Сегельфосса так нуждается в деньгах? Он сильно ошибается.
Консул возвращается и приносит ответ, что фру Адельгейд не только не имеет ничего против продажи земли, но даже желает этого.
– Не окажешь ли ты мне также великую услугу, переговорив с этим человеком? Извини, что я беспокою тебя.
– С величайшим удовольствием. Попросту, поторговаться за тебя?
– Да, благодарю… завтра. Объясни ему, что сегодня ночь…
– Я ничего не имею против того, чтобы сегодня же продать участок. Для нас, купцов, не существует вечера. Обойдемся и без тебя.
– Делай, как знаешь. Только мне неприятно, что твои родители узнают о твоем участии в этой продаже.
– Это уж ты предоставь мне. Мне всю жизнь приходится идти против них. Вот они желали сделать меня дипломатом, да…
Несколько позднее консул снова потревожил фру Адельгейд. Король просил участок по ту сторону реки. Он желал приобрести участок, подходящий к морю и предлагал хорошую цену.