– Это превесело! Интересная новость! Вы, значит, выходите замуж?
– Не знаю еще. Может быть, через год.
– А кто же будет у поручика?
– Другая. Я не уеду прежде, чем он найдет другую.
– А вы будете жить здесь?
– Да, некоторое время, во всяком случае. У Раша здесь большое дело. Он хочет со временем подыскать себе место на юге.
– Так вы еще, может быть, приедете в наши края, иомфру Сальвезен? Не забудьте тогда побывать у меня.
– Очень благодарна за любезность, консул Кольдевин.
– Я очень ценю образованных людей, я собираю их. Нет, на самом деле, это чудесная новость! Могу я пожать вам руку, иомфру Сальвезен?
– Да, подождите немного, – отвечает иомфру Сальвезен и вытирает руку.
Но, взяв руку иомфру, консулу опять захотелось пошутить и он начал речь:
– Теперь, когда я держу эту руку в последний раз…
– Ха-ха-ха!
– Я говорю, хотя вы и невинны, я говорю, хотя мы и оба невинны… Да, так теперь, когда я держу эту руку, которую я не получил…
– Отпустите, господин консул!
– Которая не была мне дана… Нет ли у вас бокала или чего-нибудь, чтобы выпить, иомфру?
– Нет, серьезно, – говорит иомфру и оглядывается.– Пустите меня, тогда я принесу чего-нибудь из столовой.
– О, нет, благодарю вас, уж лучше не нужно. Но, иомфру, вы говорите, что я пришел, чтобы покончить с этим? Нет. Я хочу вам сказать только, что я нашел форму. Но это по-настоящему нужно было бы спеть: в ту минуту, когда пастор Лассен произнесет благословение над вами и адвокатом Рашем, меня найдут с веревкой в руке, ищущим крюка.
– Ха-ха! Нет, это невозможно!
– Вы знаете, что должно скоро случиться?
– Вон фру идет! – говорит вдруг иомфру Сальвезен. Консул Фредерик выпустил ее руку.
Он отлично знал свою жену, он прямо пошел ей навстречу и рассказал, что иомфру Сальвезен выходит замуж за адвоката Раша, и он только что поздравил ее.
– Тебе нужно было держать ее за руку для этого? – сказала жена.
Консул Фредерик ответил:
– Я хотел быть вежливым. Она будет теперь совершенно в другом положении. Может быть, она со временем будет бывать у нас.
Юный Виллац мучился угрызениями совести. Он перестал писать письма Марианне. Как это случилось? Отчасти потому, что у него было так много дел. А потом, он в своем блаженстве доверился однажды матери, и она очень обеспокоилась этим и запретила писать. Когда он уверял ее, что любит Марианну сильнее жизни, она сказала: «Подожди лет десять, тогда увидим. Сначала ты должен стать чем-нибудь дельным и обрадовать отца».
Но когда он увиделся с Марианной на мосту и потом на кладбище, он не мог, чтобы не протянуть ей руку. Она посмотрела ему прямо в глаза, притянула его к себе и стояла, чуть не прижимаясь к нему и смотря на него. Она была так необузданно нежна.
Они встретились перед отъездом; юный Виллац пошел прогуляться. Марианна стояла на дороге. Около моста росли ивы, и они остановились под ними. Юный Виллац был одет по дорожному и ждал только прихода парохода. Но несмотря на то, что времени оставалось так мало, он не говорил ничего. Куда девались все слова из его сердца и головы? Марианна тоже молчала. Они стояли оба и щипали ветви ивы.
– Я сегодня уеду, – сказал он.
– Да.
– Уже скоро!
– Феликс тоже уедет, – ответила она на это.– Он уедет в Мексику.
– Неужели?
– Да. Он не хочет учиться. И я тоже уеду, в Христианию, – сказала Марианна. – Мне и хочется и не хочется.
– Христиания это не Берлин. Бояться нечего.
– Ты больше не можешь писать мне, – сказала она.
– Могу. Но у меня не будет времени. Мама сказала, что нужно трудиться, чтобы быть чем-нибудь.
Марианна нагнулась к нему, и он обнял ее и, потеряв всякое самообладание, она попросила его писать по воскресеньям. В воскресенье вечером, объяснила она.
– Да нет, я не могу.
– Я написала тебе много писем. Я писала вчера и сегодня. Вот посмотри!
И она подала ему несколько писем.
– Вот!
И Виллац протянул руку, взял письма и спрятал их в карман. Он был нем от счастья и стыда.
Бог знает, как это случилось, – она была такая большая и такая милая, со своими индейскими волосами, висевшими на спине и медно-красным цветом лица, – Марианна нагнулась к нему, и он обнял ее и не знал сам, что делал. Они стояли обнявшись. Наконец он сказал:
– Позволь мне поцеловать тебя за письма, если ты думаешь, что это можно.
Она не ответила, но сделала движение, которое он принял за согласие. И губы их слились, и они оба закрыли глаза.
Но после этого они вскоре расстались. Они больше не могли смотреть друг на друга и говорить друг с другом. Они оба смотрели в землю.
– Прощай, – сказал он.
– Прощай, – ответила она.
Когда юный Виллац вернулся домой, Готфрид повел его в комнату отца. Старый согнувшийся поручик был очень серьезен.
– Я ждал тебя, – сказал он торжественно.
– Прости, я…
– Все прощаю. Гм… Тебя зовут Виллац Вильгельм Мориц фон Плац-Хольмсен.
– Да? – сказал сын.
– Да, – подтвердил отец. Так тебя зовут. Гм… А Виллац – твое сокращенное имя.
– Да?
– Ты можешь звать себя и Морицем, если тебе это нравится.
– Нет, зачем же?
– Я говорю, если тебе нравится.
– Да, но мне это не нравится.
– Разве, живя в Германии, не удобнее называться Морицем? Твоя мать… Мы должны чтить ее память…
– Но я уже записан именем Виллац, – возразил сын.
– Твоя мать называла тебя Морицем.
– Я не помню, чтобы слышал это когда-нибудь.
– Когда ты был маленький.
– А в последнее время никогда.
– Хорошо. Так нечего и говорить об этом, Гм… Ты извинишь, что я не пригласят никого к обеду сегодня?
– Конечно.
– Мы не могли сделать этого.
– А что, если бы ты поехал сегодня со мной, отец.
– Некогда, дитя. Впрочем, ведь ты теперь взрослый. Веди себя хорошо, Виллац. И счастливого пути.
ГЛАВА XVII
Если бы все было, как в старину, поручик поставил бы памятник на могилу фру Адельгейд; а что ему было делать теперь? Он, правда, заказал большую красивую бронзовую плиту, но это разве был памятник? Он, наверное, подарил бы церкви золотую чашу, если бы у него хватило средств на это? Итак, у него не хватало средств?
Но могло ли быть иначе? Ему уже пришлось отказаться от органа. Ему не удалось даже заказать портретов Адельгейд для галереи своих предков! Это глубоко оскорбляло его. И потом тут был маленький Готфрид – надо было сделать что-нибудь для него. А Паулина? И ее нельзя было обидеть.
А лопарь Петер, он ведь был когда-то рейткнехтом фру Адельгейд!
Ах, да! хорошо, что Адельгейд вовремя умерла. Она не вынесла бы этого; ее пение умолкло бы. Бывают несчастья в семьях, которые превращаются в настоящее благословение. Небо оказывает милосердие, отнимая у людей тех, кто им дорог.
Так говорят гуманисты.
Но когда консул Фредерик спросил, вернется ли юный Виллац в Берлин, это было уже смешно.
Куда же ему было деваться, не оставаться же дома, чтобы любоваться несчастьем отца? Бедному Фредерику не повезло в жизни. Он не мог понять даже того, что дело шло о молодом Виллаце Хольмсене, который жил заграницей и только изредка приезжал домой.
Но поручик никогда не жаловался. Он молчал из гордости, как подобает воину и светскому человеку с твердой волей.
Может быть, поручику не было никакого дела до жизни! О, тогда он не думал бы об этом целые дни и не ворочался бы в своей постели целые ночи. Траурный год еще не прошел, как он уже начал заводить свои порядки; его терпению пришел конец. Он решил опять устраивать литературные вечера.
Маленькая Паулина была у него горничной, кто-нибудь должен же был быть горничной, а она была такая милая и тихая, и у нее были такие хорошие голубые глаза. Поручику для перемены опять захотелось быть пашой; он позвал Давердану.
Она явилась не скоро; он лежал на диване и с удовольствием думал, что она теперь моет руки. Она вошла, сильно раскачивая на ходу бедрами и пробудила в нем самые опасные надежды. Он лежал, засунув обе руки в карманы, грубый и злой. Она хотела уйти и принести книгу, потом вернулась и все раскачивала бедрами.