Для забойщиков скота это была привычная работа, но молодая девчонка, ветеринар, видно, новенькая, побледнела, когда делала смертельные уколы ягнятам. Овцы блеяли в панике, рвались к детям, казалось, они рыдали. Вот так, постепенно, было уничтожено все стадо. Наступила тишина. Лишь из кабины фургона слышались звуки радио – водитель пытался узнать счет финального матча.
Он смотрел на все и рыдал, не стыдясь своих слез; все, над чем он трудился годами, лежало теперь перед ним безжизненной грудой. Потом чернорабочие забрасывали туши овец в фургон, словно мешки шерсти. Смотреть на это было невыносимо, но он выстоял все до конца. Ведь это было его стадо. Он видел, как рождалась каждая овечка, каждый барашек, а теперь смотрел на их смерть. На их массовое убийство.
В Долинах овцы ягнились поздно, чтобы избежать суровой зимы и сырой весны. Но разницы это не составило. И как только он допустил такую болезнь в своем стаде? Никакая компенсация не сотрет из его памяти ту страшную сцену или то, что Брюс Стикли позвонил ему по телефону через считаные минуты после уничтожения стада, чтобы сделать свое подлое предложение.
Ник занес топор и с силой ударил по дереву. Да, было искушение все бросить. Дом висел у него на шее будто тяжелый камень. Мать устала. К чему были все его исследования, все советы, которые он слышал со всех сторон? «Попробуй то, купи это». Ведь все знали, что в карманах жителей Долин водятся деньги. Надо ему быть осторожнее.
Уинтергилл дорого ему обошелся; его первый брак рухнул, потому что жена-горожанка Мэнди не выдержала одиночества и суровых зим. И все-таки его привязывали к этому дому мириады незримых нитей. Ведь ему скоро сорок два года. Не слишком ли поздно искать другую жизнь за пределами Долин? Ну, допустим, он освоит новую профессию – и что будет делать?
Господи, ты ведь никогда и не знал другой жизни! – мысленно воскликнул он. Как ты будешь жить здесь дальше, если некому продолжить твое дело? Даже Джим предал его и свел счеты с жизнью, а ведь у него осталось двое сыновей. Сам он давно уже принял решение – не иметь детей, чтобы они не страдали от незавидной фермерской доли. Хотя это решение далось ему нелегко.
Погруженный в свои невеселые раздумья, Ник равнодушно смотрел на раскинувшиеся перед ним красоты: на ферму, примостившуюся над долиной на высокой площадке; на речку, вьющуюся змеей среди осенних лесов; деревья уже окрасились в янтарь и багрянец; ветер гнал по потемневшему небу штормовые облака. Не за горами и первый снег.
Он ощутил знакомое щекотанье в затылке. Он был не один.
Она следила за ним.
Даже резко обернувшись, он не увидит ее лица. Он не очень понимал, кто она такая, древний призрак, прятавшийся в его рощице, рыскавший по его полям и пустошам. В ее присутствии не было ни утешения, ни благоприятной ауры. Он видел ее лишь однажды, много лет назад, возле кельтской стены.
– Отцепись от меня, старая карга! – заорал он и снова в ярости замахнулся топором.
Заготавливать дрова на продажу, чинить стены и ремонтировать технику – не жизнь для фермера, но эти занятия поддерживали тонус в мышцах, отвлекали от тягостных мыслей. Слишком многие его дружки разжирели за последние месяцы, после страшного удара. Бар «Летящий Орел» искушал, обещал забвение; хотелось напиться до беспамятства. Но Ник знал: если он потеряет хорошую физическую форму, с ней уйдут и скудные остатки его гордости.
Даже мать не знала, что он может видеть такие штуки своим третьим глазом. Вообще-то у Сноуденов этот дар передавался по женской линии. Отец когда-то определил его так: «Глаз, который видит все, но ничего не говорит». Вообще-то, не мужское дело – чувствовать духов, но Ник не очень переживал из-за этого дара, потому что он не раз предупреждал его об опасности, грозившей стаду.
Уловив уголком глаза какие-то движения, Ник поднял глаза. Мать, уже одетая в свой синий шерстяной костюм, стояла в дверях дома и махала ему, подзывая к себе. Что ей нужно на этот раз? Он бросил топор, выпрямил спину и направился к дому, рассчитывая выпить кофе и выкурить трубку.
– Ма, что ты придумала на этот раз? Если снова станешь бубнить свое, я и слушать тебя не желаю! – орал Ник, нагибаясь, чтобы пройти под низкой притолокой задней двери. Стянул с себя грязные сапоги и непромокаемый плащ. Мать стояла на его кухне с кружкой кофе. Обычно она находилась в передней части старого дома, окна которой выходили на юг, в сад, – а он жил в задних комнатах, откуда был выход на двор и к хозяйственным постройкам. Он взглянул на часы: пора бросить все дела и привести себя в порядок перед похоронами.