В ту ночь, когда здесь появился Евсеев, на перроне было пусто, если не считать кудлатой дворняги, облепленной репьями, какой-то собирательницы бутылок неопределенного возраста да относительно чистого бомжа, прикорнувшего на скамейке.
«Это хорошо, — подумал Евсеев. — В компании, оно безопаснее будет».
Обладатель «Москвича», высадивший его в десяти минутах ходьбы от железнодорожной станции, теперь не сразу бы признал в нем своего попутчика. Завернув по пути в полуразрушенное здание школы, Евсеев переоделся в вещи, извлеченные из сумки, а саму сумку надежно припрятал за штабелями парт. Теперь он выглядел как заправский бродяга из российской глубинки: стоптанные кроссовки, растянутые спортивные штаны и рябой пиджак без пуговиц, наброшенный поверх футболки.
В таком наряде Евсеев не привлекал к себе любопытных взглядов, к чему, собственно, и стремился. Из правого кармана его пиджака торчало горлышко водочной бутылки, а из левого — надкушенная булка. В зубах он сжимал чадящую сигарету без фильтра.
Прогулявшись по перрону, Евсеев заглянул в здание вокзальчика, где лишний раз удостоверился, что поезд Москва — Челябинск остановится здесь через час двадцать. Стоянка должна была продлиться ровно две минуты, но Евсеева это не смущало. Времени было более чем достаточно. Правда, потом предстояло ночное путешествие домой, но за работу Евсееву заплатили достаточно, чтобы мириться с мелкими неудобствами.
Еще разок пройдясь вдоль железнодорожных путей и не обнаружив ничего и никого подозрительного, Евсеев опустился на скамейку, предварительно сбросив оттуда ноги спящего бомжа.
— Ты чего? — хрипло запротестовал тот.
— Выпить хочешь?
Подобный вопрос, заданный гражданину мужского пола, редко влечет за собой ответ отрицательный, и данный случай не стал исключением.
— Хочу, — решительно кивнул бомж, еще не совсем протрезвевший после предыдущей дозы. — Только башлей нет.
— Угощаю, — великодушно сказал Евсеев. — Тащи посуду.
Сорвавшись с места, бомж буквально испарился, а когда материализовался вновь, в руке его были два пластиковых стаканчика.
— Праздник какой? — поинтересовался он, жадно следя за распределением первой порции.
— День рождения, — соврал Евсеев.
— Твой?
— Да хотя бы Бонтемпелли.
— Это кто ж такой? — подивился бомж, любуясь бесцветной жидкостью на дне своей емкости.
— Итальянский писатель, драматург, музыкальный критик и композитор, — пояснил Евсеев, приобретший энциклопедические познания в результате многолетних разгадываний кроссвордов.
— О как!
— Да уж так.
— Тогда за него?
— Поехали, — по-гагарински сказал Евсеев и пригубил едко пахнущую водку.
— Странный ты, — сказал бомж, когда они познакомились и выпили еще по одной.
— Что ж во мне странного?
Евсеев улыбался, а сам на всякий случай примеривался, куда бы лучше ударить, если что пойдет не так.
— Если по одежке судить, то вроде бичуешь, — продолжал рассуждать бомж, медленно жуя кусок булки, выделенной ему для закуски.
— А если не по одежке?
— Тогда на военного похож.
Евсеев рассмеялся, хотя глаза его оставались холодными и изучающими.
— Что ж во мне от военного?
— Выправка. — Бомж принялся загибать свои сизые пальцы с обкусанными ногтями. — Взгляд. Голос. Да много чего.
Евсееву вдруг вспомнился отец, провожавший его в армию. Будучи районным военным комиссаром, он мог бы запросто отмазать сына, но не захотел. Не отдал его и в военное училище.
«Ты должен начать с самого низа, — твердил он. — Рядовым».
«Я не хочу в армию», — отвечал юный Евсеев.
«И ты должен быть готов, — рассуждал отец, пропуская возражения мимо ушей. — Я хочу рассказать о том, что тебя ждет, чтобы ты потом не удивлялся. Там будут над тобой издеваться. Практически все, кроме твоих одногодков и тех, кто придет по призыву позже. Издевательства будут продолжаться, пока ты не потеряешь остатки самоуважения, прежние привычки и нынешние правила приличия. Тебя заставят спать, жрать и… — он поколебался, подыскивая подходящее слово, — и испражняться вместе со множеством других солдат. Вы все будете делать скопом. Вас оденут так, что вы перестанете отличаться друг от друга. Ты сольешься с общей массой, потеряешь всяческую индивидуальность».
«Нет, — возражал Евсеев. — Не потеряю».
Это вызывало у отца лишь усмешку:
«Обязательно потеряешь, сынок. Ты станешь не только говорить и поступать, как другие, но и думать, как они. Тебя не сержант заставит, не комроты. Инстинкт самосохранения».