Они уже почти дошли до здания, когда часть зомби зашевелилась. Из моего окна не было видно фасада здания, и я начал даже забывать о слугах Иисуса, поскольку уже достаточно устал. Однако они никуда не исчезли, и неожиданно в поле зрения возникли их плечи, головы и плакаты. И вдруг от общей массы отделилась одна тень и превратилась в неуклюжего бородатого изувера с острыми зубами и глазами, словно пережаренные яйца. Он подскочил прямо к девушке с матерью, врезался в них, словно торпеда, и я увидел, как болталась голова у него на плечах и как они отскочили от него, а потом зашли за угол дома, и больше их не было видно.
Я был ошеломлен. «Только этого не надо, – думал я, – не хочу злиться, расстраиваться или волноваться». «Нужно держать себя в руках», – наставляли нас в реабилитационном центре. Но удержаться я не смог, быстро загасил сигарету и, бесшумно ступая, вышел в коридор, идущий вдоль фасада: через него отлично видна была входная дверь. Не в силах сопротивляться порыву я шел по коридору, но не дошел и до середины, как входная дверь отворилась и на фоне замерзших деревьев, освещенных заходящим солнцем, стояла она, еще более бледная, чем ее парка. Мы обменялись взглядами. Не знаю, что она прочла в моих глазах – нерешительность, голод, страх, новее глазах было столько безнадежности и горечи, что я понял – отныне мне не будет ни минуты покоя, пока я не избуду эту чужую боль.
Когда мы ехали домой, Филипп казался настолько расслабленным, что я даже подумал, не принимает ли он каких-нибудь препаратов. Он был сейчас прямой противоположностью тому ледяному чучелу, встретившему меня в аэропорту, глядевшему, как я ем свиные отбивные, читаю вслух его детям, чищу зубы в ванной для гостей, а потом отдавшему меня на растерзание волкам в клинике.
– Извини за это утреннее безобразие, – сказал он, поглядев на меня. – Мне стоило бы предупредить тебя, но не угадаешь, когда они устроят очередное представление.
– Ты имеешь в виду, что в последнее время они надоедают меньше?
– Едва ли, – ответил он. – Там всегда торчит хотя бы пара человек из их компании, самые крепкие орешки. Но такая толпа ходячих мертвецов, на которую ты нарвался сегодня, собирается не чаще одного раза в неделю, если только не устраивают большую кампанию – не берусь предсказать, что их заводит: погода, приливы, фазы луны. Тогда они выходят на улицу все и устраивают форменный театр. Бросаются под колеса, приковывают себя наручниками к входным дверям – сущий зоопарк.
– А куда смотрят копы? Неужели нельзя получить какой-нибудь защищающий вас документ?
Он пожал плечами, покрутил ручки у магнитофона – звучала опера, он слушал ее, в ночи разносился пронзительный голос исполнителя, и повернулся ко мне, не снимая с руля рук в перчатках.
– Коды – всего лишь сторонники размножения. У них нет никаких претензий к тому, что эти люди беспокоят моих пациентов и ограничивают их в гражданских правах, и что даже женщины, приходящие просто на обследование, вынуждены проходить через их строй. Это проклятый бизнес, поверь мне. И к тому же опасный. Я их боюсь, они же настоящие психи, из тех, что стреляют в честных людей. Ты слышал о Джоне Бриттоне? Дэвиде Ганне? Джордже Тиллере?
– Не помню, – ответил я. – Может быть. Не забывай, что я на какое-то время потерял связь с миром.
– В них стреляли люди вроде тех, которых ты видел сегодня. Двое из них умерли.
Это мне не понравилось. При мысли о том, что один из этих придурков может напасть на моего брата, напасть на меня, я вспыхнул, как бензин на горячих углях. Меня не привлекает перспектива подставлять другую щеку, да и в склонности к мученичеству я замечен не был. Я посмотрел на мерцание тормозных огней, разлитое над дорогой.