Прозвенел третий звонок. Занавес дернулся, заколыхался, я услышал приглушенный голос Родиона: «Не туда тянешь, не ту веревку!» Занавес снова дернулся, и полотнища его рывками расползлись в разные стороны.
Зрители увидели Пелагею Егоровну и Арину, сетующих на то, что приходится отдавать Любовь Гордеевну за старика Коршунова. Затем начался разговор Пелагеи Егоровны с Митей, потерявшим надежду на счастье.
Это был хороший любительский спектакль. Исполнители играли без суфлера, не сбиваясь, не нарушая мизансцен, и играли искренне. Зрители слушали внимательно, явно сочувствуя двум влюбленным. В сцене прощания Мити с Любовью Гордеевной девочки шумно вздыхали, а сцена, где Коршунов внушает своей невесте, как хорошо быть замужем за стариком, вызвала легкий шепот:
— Ой, какой противный!
— Ну и гадина!
Но вот появился Любим Торцов, и в зале пронесся шепот восторженного удивления. Все зрители, за исключением гостей, конечно, знали, кто кого играет в этом спектакле. И как ни хорошо играли кружковцы, все же под гримом Пелагеи Егоровны ребята узнавали девятиклассницу Соню Клочкову, и сквозь облик бедного приказчика Мити просвечивал лучший школьный волейболист Митя Чумов. А вот Володя Иванов как будто совсем исчез.
Хороший был грим: парик с жалкими седыми вихорками, не менее жалкая бороденка, красноватый нос и землистого цвета щеки… Хорош был и костюм: халат не халат, шинель не шинель, куцые и узкие брючки да стоптанные опорки. Однако не в костюме и не в гриме было дело. В походке, в которой чувствовалась едва уловимая нетвердость, в шутовских, размашистых жестах, за которыми вместе с тем ощущалась слабость, в голосе, вызывающем и одновременно старчески дребезжащем, так много было убедительного, подлинного, что зал весело зааплодировал, засмеялся.
Однако смех скоро утих. Начался словесный поединок Любима Карпыча с Коршуновым. И вот что мне понравилось. В этой сцене старый озорник сыплет прибаутками, кривляется; будь у Володи чуточку поменьше такта, зрители продолжали бы потешаться над Любимом. Но чем дальше шла сцена, тем серьезнее звучали прибаутки Торцова, тем меньше смеялись зрители, тем большей симпатией они проникались к полупьяному горемыке, изобличавшему сластолюбивого богача.
— Послушайте, люди добрые! Обижают Любима Торцова, гонят его. А чем он не гость? За что меня гонят? Я не чисто одет, так у меня на совести чисто. Я не Коршунов: я бедных не грабил, чужого веку не заедал…
Зал притих. Я покосился на Лидочку. Она застыла, подавшись вперед, вцепившись руками в коленки, и глаза ее были широко открыты. Когда же «озорник» воскликнул: «Вот теперь я сам пойду! Шире дорогу — Любим Торцов идет!» — зрители захлопали так дружно, что на меня с потолка соринки посыпались.
Это был немалый успех Володи, но настоящий триумф оказался впереди. Поссорившись с Коршуновым, Гордей Карпыч назло богачу решил отдать дочку за бедняка Митю, но потом снова заартачился. На сцене опять появился Любим Торцов.
— Брат, — произнес он, опустившись на колени, — отдай Любушку за Митю — он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался.
Эти слова были сказаны таким тоном, что весь зал оцепенел.
— Лета мои прошли, — чуть слышно, в мертвой тишине продолжал Любим Торцов, — тяжело уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-то да честно пожить.
Я услышал, как кто-то хлюпает носом. Это была Лидочка. Она не отрываясь смотрела на сцену, крутила пуговку возле воротника и часто моргала.
Гордей Карпыч раскаялся, Любим Карпыч запел свадебную песню, и коричневые полотнища стали судорожно рваться друг к другу, закрывая сцену.
Зрители повскакали с мест. Артисты, взявшись за руки, выходили раскланиваться раз, другой, третий… пятый… Наконец они ушли с явным намерением больше не появляться, а зрители продолжали хлопать перед закрытым занавесом.
И вдруг кто-то громко выкрикнул:
— Любима Торцова!
— Торцова! Любима-а! — подхватил сразу весь зал.
— Любима-а! — звонким, высоким голосом закричала Лидочка.
Кто-то вытолкнул на просцениум Володю, и началась такая овация, какой, наверно, не было за все существование кружка. Часть зрителей вышла в проход, другие подошли вплотную к сцене, третьи стали на скамьи — и все хлопали и кричали, кричали и хлопали.
И вдруг среди грохота аплодисментов и приветственных криков я услышал, как какой-то мальчишка в конце зала истошно орет:
— Хвости-ик! Браво, Хвости-ик!