— Так ведь там же этот… э-э-э…
— Ничего. Не съест.
«По дороге и посоветуюсь», — решил Генька, вешая трубку.
Николай Филимонович давно уже хотел снова побывать в архиве. Перелистывая в памяти «дело» Рокотова, он никак не мог избавиться от мысли, что там чего-то не хватает.
Надо посмотреть еще раз. А заодно и Геннадию показать: ему это полезно.
Договориться с Порфирием Ивановичем оказалось непросто. Он долго упирался и, наконец, неохотно процедил.
— Мальчика пропустят. Но только… э-э-э… в виде исключения.
«Дело» принесли из хранилища. И снова Николай Филимонович, расположившись за столом напротив Порфирия Ивановича, раскрыл тощую серо-зеленую папку.
Генька тихо сидел рядом с учителем.
Внимательно осмотрел Николай Филимонович выцветшую папку, но никаких признаков изъятых документов не нашел. На шпагате, которым были прошнурованы листы, не оказалось обрывков бумаги, остающихся обычно, когда документы выдирают из папки. Сам шпагат был аккуратно завязан; узел, хоть и не запечатанный сургучом, выглядел совершенно целым. В нумерации листов тоже не было перерыва. Впрочем, судя по блеску карандашных следов, листы были пронумерованы сравнительно недавно.
Но ведь «дело» выдавалось раньше, это Николай Филимонович установил еще в прошлый раз. Разве они тогда листов не считали?
Яров заглянул в «Лист использования», вложенный в папку. Что за черт?! На первой строке было написано:
«14 марта 1927 года. Читатель Епифанов. Выдано 9 листов».
Потом шло несколько записей, в которых число листов не упоминалось, и, наконец, свежая запись:
«Читатель Яров. 18 декабря 1959 года. Выдано 10 листов».
Николай Филимонович в недоумении перечитал записи и протянул папку Порфирию Ивановичу. Выслушав его, тот нахмурился, потом пожал плечами:
— Небрежность. В двадцатые годы… э-э… и не такое сходило с рук.
Генька удивленно поглядывал на Николая Филимоновича. Почему его так взволновали записи в «Листе использования»? Подумаешь, напутали и все.
Яров заметил недоумение мальчика:
— Видишь ли, Геннадий, возможны два случая: либо тут, действительно, ошибка, либо…
— Что?
— Либо одного из листов раньше в папке не было. Его вложили потом…
Порфирий Иванович засмеялся. Смех у него был сухой, дребезжащий.
— Тридцать два года работаю в архивах. И не было случая, чтобы посетитель… э-э… добавил что-либо в дело. Крадут — это случается… э-э-э… редко, но случается. А вот, чтоб вложили… — он опять дребезжаще засмеялся.
Учитель, не отвечая, просматривал дело. «Приметы» на двух листах, речь прокурора отпадает, остается только лист с газетной вырезкой.
Вместе с Генькой учитель склонился над этим листом. Он ничем не отличался от других. Только бумага казалась чуть более свежей и по краям вырезки желтели пятна от клея. А в правом верхнем углу стоял проставленный карандашом номер страницы — «10».
Николай Филимонович в раздумье покачал головой. Наверно, все-таки ошибка. Кому могло прийти в голову всовывать документ! А может быть, именно потому, что документ такой. Вырезка маленькая, а тень от нее большая. Большая и черная. Если какой-нибудь ученый-историк захотел бы написать статью о Рокотове, такая заметка сразу отбила бы у него охоту. Хитрый ход! Но кто? Кто мог такое сделать?
Об этом думал и Генька. Взглянув исподлобья на Порфирия Ивановича, он придвинулся к учителю и зашептал ему в самое ухо:
— А вдруг этот тип сам? Взял и подсунул?
— Кто?
— Порфирь Иваныч! Вдруг его рокотовские враги подкупили. Вот в «Тайне Кривого озера» барону дают миллион, и он…
— Брось! — Николай Филимонович рассердился. — Вытряси эту чепуху из головы.
Он задумался и долго просидел не шевелясь, пристально глядя в стол. Потом обратился к Порфирию Ивановичу:
— Анкеты читателей сохраняются?
— А как же! За сорок лет храним. А вам… э-э… собственно, зачем?
— Нам нужны сведения о тех, кто пользовался этим делом: в двадцать седьмом — Епифанов, в тридцать первом — Скворцов, в тридцать четвертом — Шмидт.
— Ну что ж, — Порфирий Иванович позвонил хранителю.
Через несколько минут анкеты были доставлены.
Генька с интересом смотрел на Порфирия Ивановича. Зануда он, это факт, но порядок у него классный. Подумать только: такая уйма бумаг! У Леонида Константиновича всего одна комната, а здесь — целый дом! Может и правда, тут без строгостей не обойтись?!
По анкетам значилось: Скворцов — историк, изучал рабочее движение в Петербурге; Шмидт — тоже историк, тоже рабочее движение.