— Недуги плотские, они от бога. У папаши печаль другая, мирская. Грех с ним случился, когда в миру жил. Дознаются ежели, не будет житья ни папаше, ни нам, детям его.
Пение прервалось. Собравшиеся заволновались. Но голос Кузьмы перекрыл начавшийся шум:
— Никто папашу не утешил, один я. Ничего не пожалел, нашел нужного человека, чтоб концы спрятать. Выкупил бумаги из казенного места за большие деньги…
Семен апостол вскочил со скамьи:
— Думаешь, папаша тебе кормило передаст? В наследники метишь? Не выйдет! — и, нахлобучив шапку, выбежал из скинии…
…Анна Трофимовна замолчала.
— А потом что? — Генька нетерпеливо заерзал. — Куда же Семен пошел?
— Этого уж я не знаю. Только не было его целую неделю, и вдруг приходит, и бумаги какие-то папаше подает: все, говорит, крышка!
Они тогда на радостях всю ночь пили. Семен так и заснул у нас, даже куртку кожаную не снял.
— Какую куртку? — заорал Генька.
Трофимовна даже испугалась.
— Кожаную… А что?
— И штаны были кожаные?
— Очень мне приспичило его штаны разглядывать, — поджала губы Трофимовна. — Может, и кожаные. Не в своей одёже он был, это точно, а насчет штанов мне ни к чему…
Глава 18
Каникулы кончились.
На большой перемене «звено М. Р.» собралось на своем обычном месте: у окна в углу зала.
— А чего так срочно? — удивилась Оля, когда все уселись на подоконнике. — Разве есть новости?
— Есть! — Генька с утра сохранял загадочный тон. Он вынул из кармана сложенную вдвое тетрадь с надписью «О Егоре Чурилове» и с торжеством прочел ребятам все, что узнал в эти дни. Что ни говори, а он сам напал на нужный след и довел его до конца. А то все: Витя, Витя! Четкое логическое!
— Ребята, — выпалила Оля, едва Генька закрыл тетрадку, — надо к Рокотовым сходить. Рассказать. Вот рады будут!
…Дверь ребятам открыла Настасья Владимировна.
— А, Оленька! Заходи! Давненько не была.
Хозяйка разговаривала с Олей, как со старой знакомой. Генька с Витей, стоявшие на площадке, недоуменно переглянулись.
— Да ты не одна. Ну, заходите. Папа будет рад.
Генька, не забывший о первом посещении Рокотовых, далеко не был уверен, что старик обрадуется неожиданным гостям. Как бы у него снова приступа не случилось.
Но все оказалось совсем иначе. Увидев Олю, старик широко улыбнулся и пошел ей навстречу:
— А, наша добрая вестница! Чем же ты сегодня нас утешишь?
Вот как! Значит, Оля здесь бывала?! А ребятам об этом ни слова. Однако обижаться не было времени. Генька только-только собрался подробно объяснить Рокотовым, как он распутал сектантскую ниточку, но Оля, как всегда, выскочила первой:
— А что мы узнали: «кожаный» был не из журнала!
— То есть как? — недоверчиво спросил старик. — А откуда?
— От Егора! Его Егор подослал. А тот, другой апостол, Кузьма, у какого-то мерзавца бумаги выкупил.
— Какой Кузьма? Какие бумаги? Ничего не понимаю, — старик растерянно оглянулся.
Генька сердито зашипел на Олю: «Торопыга! Опять всех с толку сбила». Решительно оттеснив девочку в сторону, он рассказал все по порядку.
— Но как же, как же могли поверить этому негодяю? — старик так разволновался, что Настасья Владимировна снова, как в тот раз, подошла к нему и успокаивающе положила руку на плечо.
— Так ведь отец ваш… погиб… — попробовал объяснить Витя. — И никто… ничего не знал… Да еще Илья… за границей оказался… Вот Егору и сошло с рук…
Но старик не слушал Витю: горечь и обида за отца, радость от известий, принесенных ребятами, — все это так взбудоражило его, что он говорил без остановки:
— И этот заговор молчания вокруг отцовского имени! Никто о нем не писал, нигде не упоминали, будто он не заслужил этого. А заинтересовался один — и тот — самозванец…
Оля подошла поближе и тихонько спросила:
— А вы в лицо его помните?
Владимир Михайлович удивленно повернулся к Оле:
— Н-не знаю… А что?
— Так это же теперешний Христос Семен. Вот бы ему с вами очную ставку устроить. Может, у него и те письма сохранились.
— Вряд ли, — усомнился Витя. — Письма он… для Егора добывал… А тому зачем хранить?..
— Конечно, конечно, — Владимир Михайлович тяжело вздохнул. — Все уже давно погибло, Оленька, ничего не вернешь. И не узнал бы я этого мазурика, ведь сколько лет прошло, мы оба стариками стали. Но как же я ему тогда поверил? И все отдал. Боже мой, боже мой!