— Давно не приходилось. С войны, пожалуй.
Он старался переводить дословно, и многосложные немецкие глаголы, не поспевая за существительными, грузно оседали в конце фраз:
«Наша тяжелая и сверхтяжелая артиллерия имели нам недосягаемую славу принести. Они есть навечно в памяти старых солдат оставаться».
Увидев недоуменье Геньки, Олег Лукич махнул рукой на заковыристую немецкую грамматику и стал пересказывать статью подполковника фон Кюстрау своими словами.
— Лучшей сверхтяжелой пушкой была «Большая Берта». Ее родители… Нет, постой… Ее духовные отцы — немецкие артиллеристы, а ее мать — фирма «Крупп».
Далее шло описание огромных паровых молотов «Макс» и «Фриц», на которых были откованы детали для пушки, рассказывалось об ее испытании на секретном полигоне, а затем — фраза, которую Олег Лукич повторил дважды:
— Существование и исчезновение «Большой Берты» окутаны таинственной тьмой. Вернее: «тьмой таинственности».
Генька оторопел:
— Какое исчезновение? В то время? — Он еще раз посмотрел на обложку: тридцать третий год. — Как же так?
Вместо ответа Олег Лукич стал читать дальше.
— Приказ верховного командования… Режим особой секретности… Не жалеть средств для маскировки «Большой Берты»… Не допустить, чтобы попала в руки неприятеля… Обеспечить детонацию каждого снаряда, — чтобы, значит, взрывались все до единого и по ним ничего нельзя было бы узнать. За нарушение приказа — расстрел.
«Само собой ясно, — заверял читателей подполковник фон Кюстрау, — что я ограничусь описанием уже известных фактов и опущу конструктивные подробности. Ведь мы знаем, что «Большая Берта» осталась не известной врагам, ибо все сохранившиеся орудия и чертежи были укрыты в безопасных местах…»
— Ничего не понимаю! — у Геньки от напряжения даже в голове застучало. — Когда укрыты? От кого?
— Постой, не тарахти! — Олег Лукич, вопреки обыкновению, заговорил помедленнее. — Кажется, я догадываюсь. Немцы в девятнадцатом году, после конца войны, попрятали свою технику. Союзники искали — не нашли. То есть мелочь кое-какую нашли: в шахтах, в лесных ямах. А что покрупнее — как в воду кануло. Спрятали и молчали. А как Гитлер дорвался до власти, языки и развязались.
И он, медленно цепляя слова, прочел заключительную фразу немецкой статьи:
«Описание действий «Большой Берты» должно для следующих поколений уроком послужить, чтобы накопленный опыт даром не пропал и почву для будущих побед имел бы подготовить».
Положил журнал на полку и покачал головой.
— Насчет побед — не вышло! — подытожил он. — А история любопытная. И впрямь — пушку уже раз прятали…
— Может, они ее снова!.. — подхватил Генька. — В безопасное место… И никому неизвестно!
— Вряд ли. Ситуация была не та. Но, впрочем… Очень полезно уточнить.
Глава 5
Англичанка стучала линейкой по столу:
— Silence, children, silence![4]
Но никакого «silence» не получалось. Класс гудел. Все что-то говорили, смеялись, а Яшка Гиммельфарб даже бубнил новую песню Окуджавы.
— Башмаков! — прорвался голос англичанки. — О чем мы говорим?
Генька встал. О чем говорит Нелли Артуровна, он не знал.
— Смотря кто, — сказал он и обвел заблестевшими вдруг глазами ребят. — Яшка Гиммельфарб — тот о марке Гватемалы, а Лена Суслова — конечно, о прическах…
— Сам чурбан! — крикнула Суслова.
Прическа у нее была такая высокая, — казалось, кто-то невидимый тянет ее за волосы вверх. Вся школа сбегалась смотреть на Ленины прически. Она гордилась своими волосами и то и дело осторожно поправляла их, так осторожно, будто боялась разбить.
— Опять не следишь, Башмаков?! — сказала Нелли Артуровна. — Наверно, опять сыщиком заделался? Смотри, Башмаков, пожалуюсь я товарищу Коржикову. Помнишь, как в прошлом году?
О, это Генька отлично помнил! Неужели опять наябедничает?
Посмотрел на Витю. Тот сердито показал ему кулак. Правильно. Все правильно.
На перемене Генька превозмог себя и подошел к англичанке. Была она, как всегда, разукрашена, словно корабль в праздник.
— Нелли Артуровна, — стараясь, чтобы голос звучал проникновенно, сказал Генька. — Обещаю вам, клянусь!
К следующему уроку я все три параграфа повторю. И «My room»[5] тоже.
«My room» проходили уже давно. Но Геньку вчера вызвали, и он толком не мог описать по-английски, какая же мебель стоит в его комнате, есть ли книги, цветы и картины. И перепутав «window» и «winter»[6] заявил, что в его комнате три зимы.