Она как будто и не слышит.
Тогда я начал потихоньку ее с парты спихивать, локтем ее в бок подпираю и спихиваю. А она за парту рука ми уцепилась и ни с места! Тогда я совсем разозлился и дал ей по шее. А она только пригнулась и руками голову закрыла. И видно, что испугалась до смерти. Ну, не драться же с ней! Она и драться-то не умеет — самая хлюпенькая в классе, маленькая, тощая, глазастая, нос остренький, а на носу очки.
Драться не умеет, а сама петушится — в парту вцепилась и губы сжала! Ну что с ней поделаешь? Тогда я взял карандаш, обмакнул его тупым концом в чернила и провел на парте жирную черту — как раз посредине.
— Вот. Это твоя половина, а это моя, и ты на мою сторону своими тетрадками и книжками забираться не смей.
Она посмотрела, ничего не сказала, только карандаш у меня из рук взяла и черту, немного подправила, чтобы ровнее была. И опять за свою «Географию» принялась.
Тут начали ребята сходиться, стали шуметь. Вижу: она учебник закрыла и вздохнула. Пришел Димка Тимошин, покосился на Нинку, тоже вздохнул и пошел садиться на бывшее Нинкино место.
А на уроке географии Нинка двойку получила. Ни словечка Татьяне Николаевне не ответила! Все в классе сразу зашептались, заудивлялись. А Нинка села за парту и к стенке отвернулась. Вижу: косички у нее на спине прыгают. Сами собой прыгают. Ревет, значит. Так до перемены просидела, а на перемене я ее ехидно спрашиваю:
— Что, отличница?
Она повернулась ко мне, глаза злые, да вдруг как размахнется, да как цапнет меня за щеку! Не ударила, а именно цапнула. Наверно, на моей щеке все ее когти отпечатались.
Я же говорил, что она по-настоящему драться не умеет!
А на следующий день после уроков подзывает меня к себе Тоська Пушкарева — наш редактор. Подзывает она меня и таинственным шепотом сообщает, что завтра по плану полагается выпустить новый номер стенной газеты, а с отделом «Сатира и юмор» полный провал, потому что Валерик Кругликов, на которого хотели за двойку по истории карикатуру нарисовать, сегодня эту двойку исправил.
Я насторожился.
— А что? — спрашиваю. — Причем тут я?
Тоська еще таинственнее шепчет:
— А ты видел, как вчера Пестрикова двойку по географии получила?
— Конечно!
— Отличница, и вдруг двойка! Это же для карикатуры сюжет! Нарисуешь, Сережа, а?
Я чуть не подскочил. Мне на Нинку Пестрикову карикатуру рисовать! Вот уж теперь-то я ей отомщу! Но сам вида не показываю, что обрадовался, и говорю:
— С какой стати я буду рисовать? У вас редколлегия есть, художник свой есть.
Тоська даже руками всплеснула.
— Ну, не может же Пестрикова сама на себя карикатуру рисовать!
— Ладно, — отвечаю, — попробую, — а сам удерживаюсь, чтобы не заплясать. — Давайте газету.
Но оказалось, что газету взяла с собой Нинка Пестрикова — заголовок раскрашивать, и идти за газетой нужно к Пестриковой домой. Идти к Нинке мне не очень хотелось. Но не упускать же из-за этого такой подходящий случай — когда это еще придется на Пестрикову карикатуру рисовать! И я пошел. Нинка еще ничего про карикатуру не знала. Значит, мне предстояло ей эту приятную новость сообщить.
Открыла мне Нинка дверь и минуты три, уставившись на меня, стояла на пороге. Наверно, думала, впускать меня или нет. А когда узнала, зачем я пришел, то так раскрыла глаза, что они стали по размерам почти такие же, как стекла в ее очках.
Я думал, что она обязательно злиться будет, а она ни капельки не разозлилась! Мне даже обидно стало.
Провела она меня в комнату, достала из шкафа большой лист бумаги, свернутый в трубку — стенгазету, — и говорит почему-то шепотом:
— Ты подожди минут десять. Я сейчас заголовок раскрашу.
— Ладно, крась.
Она как зашипит:
— Тс-с-с-с, — и глазами в угол комнаты показывает (а там детская кроватка с кружевными занавесками стоит). — Тише! Не видишь: спит!
— Кто? — спрашиваю я ее тоже шепотом.
— Сестра. Ирина.
Я заглянул в кроватку. Какая же это сестра! Сестра — слово солидное, а тут выглядывает из-под одеяла маленькая, совсем как у куклы, голова в чепчике, нос-пипочка торчит да соска-пустышка с розовым кольцом. Спит, значит, эта самая сестра Ирина, сопит и во сне тихонько соску посасывает.
Раскрасила Нинка заголовок, газету опять в трубку свернула, на меня как-то так виновато посмотрела и говорит:
— Сережа, ведь тебе все равно где рисовать — дома или здесь. У нас даже лучше, тебе никто мешать не будет — дома, кроме нас с Ириной, никого нет. Может быть, ты посидишь здесь, порисуешь, а я за это время за молоком сбегаю. Я быстро, — и тут она, наверно, испугалась, что я не соглашусь, и затараторила: — Да ты не беспокойся, она не проснется. А если проснется, ты погремушкой погреми или поговори с ней. Она любит, когда с ней разговаривают.