Дождавшись, когда дед уехал на базар, Петька выскочил из дома, распахнул сарайные двери и уставился на незваного гостя.
— Ну?
Он ударил его ногой по ляжке, но поросенок только мотнул хвостом, продолжая подкапывать стену. Тогда Петька схватил лопату и стал охаживать его долго и старательно, пока тот, выведенный из себя, не развернулся, оскалив клыки. Пришлось спасаться бегством.
В полдень, проголодавшись, Петька пришел домой. Еще не пройдя калитку, он увидел, как у крыльца над цинковым тазом возятся утки. Может, с чужого двора забрели? Но в это время из дома вышел дед с ведром в руках. Утки устремились к нему и стали дергать клювом за штаны. Дед вылил в таз мешанки и оттащил его к забору, у которого, привязанный, стоял ослик и встряхивал торбой с овсом, надетой на морду.
Петька не стал заходить, ушел, хлопнув калиткой, и подался к своему дружку Мухтарке. Дома он его не застал и поплелся на базар. Там и наелся груш и слив, пробуя у торговок. Сыт не стал, но живот набил.
Мухтарку он нашел под мостом — ребята играли там в расшибалочку. Петька наскреб несколько копеек в кармане, разом спустил их, проиграл еще тридцать копеек, взятых взаймы, — страшно не везло ему после огорчений с дедом — и уныло побрел домой.
— Дед, у тебя копеек двадцать не найдется? — миролюбиво спросил он. — Понимаешь, ребята в кино собираются, меня звали. Не дашь, а?
Дед вытащил кошелек, высыпал мелочь на ладонь, каждую монетку потрогал, пока не отобрал точно двадцать копеек. Петька, пожалев, что не попросил пятьдесят, небрежно сунул деньги в карман и побежал на речку, надеясь отыграться.
Наутро, как всегда, на спинке стула висел аккуратно расправленный костюм, а на столе стояли хлебница и чайник, укрытый ватником. Жизнь становилась невозможной…
С речки доносились удары валька — дед стирал там белье. Даже и его, Петькину, рубаху прихватил, а свой пиджак оставил на диване. Долго смотрел Петька на пиджак, мучался совестью, а все же не утерпел и обшарил карманы. И надо же — нарвался на кошелек. Мелочь он честно не тронул, а из бумажек вытащил трешку и осторожненько, на цыпочках, вышел из дома.
Вечером вернулся как ни в чем не бывало. Дед подозрительно посмотрел на него, но ни о чем не спросил. Прямо-таки слабость почувствовал Петька от огорчения: чокнутый, ей-бо, чокнутый! Петька поел, прошел в другую половину, подсел к деду на диван:
— Закурить нема?
Андрей Никифорович, не глядя на внука, молча подал кисет, Петька скрутил цигарку, наклонился, чтобы прикурить, а заодно и глянуть в глаза, но так ничего и не разглядел — одна муть стариковская, мысли закрыты, как занавеской.
Усердия после этого случая дед не только не убавил, а еще пуще старался. Приходил внук из своих шатаний и каждый раз новое что-нибудь замечал: плетень не валился набок, как раньше; от калитки к дому пролегла дорожка из битого кирпича; на ступеньках крылечка белели новенькие досточки. Да и сад на сад похожим стал, а не гадюшник в зарослях бурьяна. Не отдыхал и ослик — весь день был в работе. Дед на нем и на базар и в лесок, что на склонах гор. Вскоре появились вдоль палисадника кусты барбариса и смородины — дед привез из ущелья, посадил и обложил навозом.
Петька хмурился, слушал, как тетушка Ишимбика, соседка, нахваливала старика:
— Вот мать приедет, рада будет. Это вам счастье…
Хорошенькое счастье! Даже осел, не только дед, не признавал Петьки. Выйдешь во двор, все на него натыкаешься, словно не один осел, а целая их дюжина тут жила. Однажды влез даже в сени и стал чесаться боком о дверную притолоку, другого места не мог найти.
Долго терпел Петька от осла, но как-то не выдержал: взял стиральный валек, подкрался сзади и огрел его по хребту. Ослик как стоял, так и взбрыкнул задними ногами. Петька не мог припомнить: то ли от удара, то ли от испуга свалился он наземь. Так или иначе, падая, он подвернул себе руку, а поднявшись, еле ноги уволок.
С той поры близко к ослу не подходил. Издалека бросал в него чем придется — яблочным огрызком, обломком кирпича, — но подходить боялся. Стало ему от скотины во дворе просто некуда податься. Дом родной, в котором он вырос и худо-бедно прожил четырнадцать лет, превратился в настоящий ад…
Вскоре от матери пришло письмо. Дышало оно радостью. Писала она про горы, про озеро, большое, как море, про соседей по комнате и столовой, про завтраки и обеды, словно все это Петьке интересно. А вперемежку слезные просьбы слушаться деда, ни в чем не перечить, потому как очень надеется создать ему приют на старости лет, отогреть его сиротскую жизнь. Петька еле дочитал. Только одно и взволновало: написала мать, что, может, перевод есть от отца, пусть на почту сбегает, узнает и напишет ей. И добавила: если останется у них дед, то и обойдутся они без подлеца — Петькиного батьки, значит, — который под забором подохнет, а в старости ему никто стакана воды не подаст. А на уголочке еще приписала: она-де крепкая, сама сына прокормит, а то ведь и отца родного забыл, старость его обидел. Верно, рассчитывала, что Петька покажет деду письмо. Но он и не подумал даже, сунул в карман и побежал на почту.