— Но сделали ли мы хоть полпути? — спросил Джо.
— По расстоянию — да, но по времени, если ветер не усилится, далеко не сделали половины нашего путешествия. Ветер же, к несчастью, все слабеет.
— Ну, сэр, нам нельзя жаловаться, — вмешался Джо, — до сих пор мы удачно выходили из затруднений, и как бы там ни было, а отчаиваться я не могу. Воду мы непременно найдем, поверьте моему слову.
Между тем местность с каждой милей все понижалась и понижалась. Отроги золотоносных гор понемногу совсем исчезали; это были как бы последние взлеты истощившей свои силы природы. Вместо мощных деревьев, росших на востоке, здесь попадалась, да и то кое-где, жалкая трава; несколько полосок чахлой зелени с трудом боролись против надвигавшихся песков. Громадные скалы, скатившиеся с отдаленных вершин, превращались при падении сначала в острые осколки, потом в песок и, наконец, в мельчайшую пыль.
— Вот это именно та Африка, Джо, какой ты представлял ее себе, — начал доктор, — и я ведь был прав, когда говорил тебе: «Подожди!»
— Да что ж, сэр, — отозвался Джо, — оно же и понятно: жара и песок. Было бы глупо ждать чего-нибудь другого от такой страны. Я, по правде сказать, не особенно доверял вашим африканским лесам и полям, — смеясь, добавил он. — Действительно, это была бы бессмыслица: стоило ли в самом деле забираться в такую даль, чтобы опять увидеть английскую деревню. Признаться, я только теперь чувствую, что нахожусь в Африке, и ничего не имею против того, чтобы немного испробовать ее на себе.
Под вечер Фергюссон убедился, что в этот знойный день они едва пролетели двадцать миль. Когда солнце скрылось за резко очерченным горизонтом, над нашими путниками нависла душная тьма…
Следующий день был четверг, 1 мая. Дни шли один за другим с отчаянной монотонностью. Каждое утро совершенно походило на предыдущее; в сегодняшний полдень, так же как и вчера, изливались на землю отвесные палящие лучи. Также спускалась на землю ночь, хранившая в своем темном ложе запас жары, наследие дня. Едва-едва заметный ветерок напоминал дыхание умирающего и, казалось, каждую минуту был готов совсем замереть.
В этом тяжелом положении Фергюссон не падал духом. Как человек закаленный, он сохранял спокойствие и хладнокровие. С подзорной трубой в руках он пытливо всматривался в горизонт. Уходили последние холмы, исчезали всякие следы растительности. Пред ним простиралась необъятная пустыня Сахара…
Хотя он и не показывал этого, но взятая им на себя ответственность не могла не угнетать его. Ведь это он увлек сюда — пользуясь силою дружбы или долга своих друзей. Дика и Джо. Хорошо ли поступил он? Надо ли ему было идти запретными путями? Пытаться переступить границы возможного? Может быть, бог оставил за более отдаленным будущим право исследовать этот неблагодарный континент?
Все эти мысли, как бывает в часы уныния, мелькали, обгоняя одна другую, в голове доктора, и невольная ассоциация идей увлекала его по ту сторону логики и разума. Размышляя о том, чего не надо было делать, он задал себе вопрос, а что же надо делать сейчас? Может быть, следует вернуться обратно? Нет ли в верхних слоях атмосферы течений, которые понесли бы их в места менее пустынные? Ведь пройденный путь он знает, а о том, что ждет их впереди, не имеет никакого представления. И вот, мучимый угрызениями совести, Фергюссон решил откровенно поговорить со своими товарищами. Он ясно обрисовал им положение вещей, указал, что сделано и что оставалось еще сделать. В крайнем случае можно вернуться или по крайней мере предпринять такую попытку. Он просил их в свою очередь высказаться.
— У меня нет другого мнения, кроме мнения моего доктора, — ответил Джо. — То, что он может вытерпеть, могу и я, и даже больше. Куда он направится, туда и я.
— А ты что скажешь, Кеннеди?
— Я, дорогой мой Самуэль, не из тех, которые приходят в отчаяние. Никто лучше меня не знал, каковы могут быть опасности подобного путешествия, но раз ты шел на эти опасности, я перестал думать о них. Душой и телом я весь в твоем распоряжении. По-моему, при данном положении вещей мы твердо должны идти до конца. И ведь, кстати говоря, опасностей при отступлении будет не меньше. Итак, вперед! Смело можешь положиться на нас обоих!
— Благодарю вас, дорогие друзья, — ответил глубоко тронутый Фергюссон. — Я знал, что вы оба мне преданы, но всетаки мне нужны были вот эти ваши ободряющие слова. Ещё раз великое вам спасибо! И всё трое горячо подали друг другу руки.
— Теперь выслушайте меня, — сказал Фергюссон. — По моим вычислениям, мы находимся не дальше трехсот миль от Гвинейского залива. Пустыня, стало быть, не может тянуться бесконечно, раз это побережье населено и обследовано довольно далеко вглубь страны. Если понадобится, мы направимся туда, и мало вероятно, чтобы мы по пути не встретили какого-нибудь оазиса или колодца, где смогли бы возобновить наш запас воды. Но вот чего нам не хватает, так это ветра, а без него наша «Виктория» будет неподвижно висеть в воздухе.
— Покоримся же своей участи и будем выжидать, — сказал охотник.
В продолжение всего этого бесконечного дня каждый из трех воздухоплавателей тщетно всматривался в пространство, но, увы, не было ничего, что могло бы пробудить, хоть какуюнибудь надежду. При заходе солнца земля, совсем перестала двигаться под ними. Горизонтальные солнечные лучи огненными полосами протянулись по необъятной равнине. Это была настоящая пустыня…
Путники за этот день не пролетели и пятнадцати миль, потратив при этом, как и накануне, сто тридцать пять кубических футов газа на питание горелки и две пинты воды (из имеющихся восьми), для утоления страшной жажды. Ночь прошла спокойно, слишком спокойно. Доктор ни на минуту не сомкнул глаз…
Глава 25
На следующий день то же ясное, без единого облачка небо, та же полнейшая неподвижность воздуха. «Виктория» поднялось на высоту пятисот футов, и ее медленно несло к западу.
— Вот мы и в самом сердце пустыни Сахары, — проговорил Фергюссон. — Какие безбрежные пески, что за удивительное зрелище! Странно распоряжается природа… Спрашивается: почему на одной и той же широте, под теми же самыми лучами солнца, в непосредственной близости, существуют чрезмерно роскошная растительность и такое полнейшее бесплодие?
— Причины, дорогой Самуэль, мало интересуют меня, — возразил Дик, — гораздо более меня заботят факты. Самое главное то, что в природе именно так обычно и происходит.
— Надо ведь немного и пофилософствовать, дорогой Дик. Это никому не вредит.
— Пофилософствуем, я не прочь, времени у нас достаточно. Ведь мы еле-еле движемся. Ветер боится дуть, он спит…
— Это будет продолжаться недолго, — сказал Джо. — Мне кажется, что на востоке виднеется полоса туч.
— Джо прав, — ответил доктор.
— Да, но дождемся ли мы в самом деле тучи с хорошим дождем и хорошим ветром, который будет хлестать нам в лицо? — спросил Кеннеди.
— Посмотрим, Дик, посмотрим.
— А ведь сегодня пятница, сэр. От пягницы я не жду хорошего.
— Ну, что ж, надеюсь, что сегодня тебе придется отказаться от своих суеверий.
— Хотелось бы. Уф! — сказал Джо, вытирая лицо, — жара хороша, в особенности зимой; но на что она сдалась нам летом?
— Ты не боишься действия солнечного тепла на наш шар? — спросил Кеннеди у доктора.
— Нет. Гуттаперча, которой пропитана тафта, выносит гораздо более высокую температуру. Во время испытаний она выносила температуру в сто пятьдесят восемь градусов. И оболочка ничуть от этого не пострадала,
— Туча! Настоящая туча! — закричал вдруг Джо, острое зрение которого совершенно не нуждалось ни в каких подзорных трубах.
Действительно, над восточной стороной горизонта поднималась густая пелена; глубокая, как будто взбитая, она казалась скоплением маленьких тучек, не сливавшихся друг с другом и сохранявших свою первоначальную форму, из чего доктор вывел заключение, что в том месте не было никакого движения воздуха.