— Весьма возможно.
— И киты ударяют своими хвостами о стены нашей темницы?
— Успокойся, Аксель, им не удастся поколебать ее стен. Но вернемся к нашим вычислениям. Мы находимся на юго-востоке, в восьмидесяти пяти лье от Снайфедльс и, согласно моим записям, на глубине шестнадцати лье от земной поверхности.
— Шестнадцати лье! — воскликнул я.
— Конечно.
— Да ведь это, согласно науке, предел нижнего слоя земной коры.
— Не отрицаю.
— И, по закону возрастания температуры, тут должна бы быть жара в тысячу пятьсот градусов.
— Должна бы, мой мальчик!
— И вся эта гранитная твердыня должна была бы расплавиться!
— Ты видишь, что ничего этого нет и что факты, как бывает часто, опровергают теорию.
Я принужден согласиться, но это поражает меня.
— Что показывает термометр?
— Двадцать семь и шесть десятых градуса.
— Значит, для подтверждения теории ученых не хватает еще тысячи четырехсот семидесяти четырех и четырех десятых градуса. Следовательно, пропорциональное повышение температуры — ошибка! Следовательно, Хемфри Дэви не заблуждался! Следовательно, я был прав, веря ему! Что ты можешь возразить на это?
— Увы, ничего!
Правду сказать, я мог бы многое возразить. Я решительно отвергал теорию Дэви и твердо держался теории центрального огня, хотя и не замечал его проявлений. Я допускал скорее, что это жерло потухшего вулкана, перекрытое огнеупорной лавой, которая не позволяла жару проникать через свои стены.
Но, не пускаясь в долгие размышления, я ограничился признанием существующего положения вещей.
— Дорогой дядюшка, — продолжал я. — Допустим, что все ваши вычисления точны, но позвольте мне вывести из них неизбежное заключение.
— Валяй, мой мальчик, сколько душе твоей угодно.
— В той точке, где мы находимся, под широтами Исландии, земной радиус равен приблизительно одной тысяче пятистам восьмидесяти трем лье, не так ли?
— Да, тысяче пятистам восьмидесяти трем…
— Скажем, круглым счетом, тысяче шестистам. Из них мы прошли двенадцать лье.
— Правильно.
— И это при диагонали в восемьдесят пять лье?
— Именно так.
— Пройденных в двадцать дней?
— В двадцать дней!
— Но шестнадцать лье составляют сотую часть земного радиуса. Если и далее мы будем так подвигаться, то нам понадобится еще две тысячи дней или около пяти с половиной лет, чтобы попасть к центру Земли.
Профессор не отвечал.
— И это, не принимая в расчет того, что если спуску по вертикальной линии в шестнадцать лье соответствует переход по горизонтальной линии в восемьдесят, то это составит восемь тысяч лье в юго-восточном направлении, и, следовательно, нужно очень много времени, чтобы добраться с какой-либо точки земной поверхности до центра.
— К черту твои вычисления! — вскричал разгневанный дядюшка. — К черту твои гипотезы! На чем они основаны? Кто тебе сказал, что эта галерея не ведет прямо к нашей цели? А затем в мою пользу говорит пример нашего предшественника. То, что делаю я, уже сделал другой, и то, что удалось ему, удастся также и мне.
— Надеюсь, но ведь мне все же разрешается…
— Тебе разрешается молчать, Аксель, если ты намерен продолжать свои благоглупости!
Я видел, что в дядюшке снова заговорил раздражительный профессор, и принял это к сведению.
— А теперь, — продолжал он, — взгляни-ка на манометр. Что-он указывает?
— Весьма значительное давление.
— Хорошо! Ты видишь, что если спускаться постепенно, то привыкаешь к более плотной атмосфере и ничуть от этого не страдаешь.
— Ничуть, если не считать боли в ушах.
— Это пустяки, и ты можешь легко избавиться от этого, участив дыхание и тем ускорив обмен воздуха в легких.
— Хорошо, — ответил я, решив больше не противоречить дядюшке. — Есть даже известное удовольствие в том, что погружаешься в более плотную атмосферу. Заметили ли вы, с какой силой в ней распространяется звук?
— Несомненно! Тут и глухой стал бы отлично слышать.
— Но эта плотность, конечно, будет возрастать?
— Да, согласно закону, еще недостаточно точно установленному. Известно, что сила тяготения уменьшается по мере углубления в Землю. Ты знаешь, что ее действие всего ощутительнее на поверхности Земли и что в центре земного шара предметы не имеют веса.
— Я знаю это; но скажите, не приобретает ли воздух в конце концов плотность воды?
— Несомненно, под давлением в семьсот десять атмосфер.
— А ниже этого предела?
— Плотность будет неизменно возрастать.
— Как же мы будем тогда спускаться?
— Мы наложим в карманы камни.
— Право, дядюшка, у вас на все есть ответ!
Я не смел больше забегать вперед; я рисковал натолкнуться еще на какую-нибудь преграду, которая вывела бы из себя профессора.
Однако было ясно, что под давлением, которое могло подняться до нескольких тысяч атмосфер, воздух перешел бы, наконец, в твердое состояние, а тогда, допуская даже, что наши тела и выдержали бы такое давление, все же пришлось бы остановиться.
Но я не привел этого довода. Дядюшка снова стал бы козырять своим вечным Сакнуссемом, — пример отнюдь не убедительный, так как, даже признавая факт путешествия ученого исландца, можно было бы привести очень простое возражение.
В шестнадцатом веке ни барометр, ни манометр не были еще изобретены, — как же мог Сакнуссем установить, что он дошел до центра земного шара.
Но я оставил это возражение при себе и выжидал событий.
Остальная часть дня прошла в вычислениях и разговорах. Я соглашался во всем с профессором Лиденброком и завидовал полному безучастию Ганса, который, не разбирая причин и следствий, слепо шел туда, куда его вели обстоятельства.
Глава 26
Сознаюсь откровенно, до сих пор все шло хорошо, и я не имел права жаловаться. Если «в среднем» трудности не станут увеличиваться, то ничто не помещает нам достичь нашей цели. А тогда — какая слава! Я дошел до того, что рассуждал вроде Лиденброка. Удивительно! Неужели в этом сказывалось влияние необычайной среды, в которой я жил? Может быть.
В продолжение нескольких дней более крутая дорога, иногда даже ужасающе отвесная, завела нас глубоко в недра Земли. В иные дни мы проходили от одного до двух лье. Спуск был опасен, но ловкость и удивительное хладнокровие Ганса приходили нам на помощь. Этот исландец, никогда не терявший присутствия духа, оберегал нас с неизменной преданностью, и благодаря ему мы преодолели много трудностей, а это нам одним было бы не под силу.
Кстати, его молчаливость возрастала изо дня в день. Мне даже казалось, что он стал дичиться нас. Внешняя обстановка безусловно воздействует на мозг. Человек, который замыкается между четырех стен, утрачивает в конце концов способность владеть мыслью и словом. От долгого пребывания в одиночном заключении человек тупеет или становится сумасшедшим, не упражняя своих мыслительных способностей!
Прошло две недели после нашего последнего разговора, и за это время не произошло никаких событий, сколько-нибудь примечательных. Я припоминаю, и не без основания, лишь один значительный случай. Он слишком дорого мне обошелся, чтобы я мог забыть хотя бы малейшую его подробность.
Седьмого августа мы постепенно достигли глубины в тридцать лье, иначе говоря, над нашей головой нависла земная кора в тридцать лье толщи, со скалами, океаном, материками и городами. Мы были в это время, должно быть, на расстоянии двухсот лье от Исландии.
Теперь наклон туннеля едва чувствовался. Я шел впереди, дядюшка нес один из аппаратов Румкорфа, я другой. Я изучал гранитные стены и вдруг, оглянувшись, заметил, что остался один.
«Пустяки, — подумал я, — или я слишком быстро шел, или же Ганс и дядя остановились. Нужно их отыскать. К счастью, подъем не крутой».
И я вернулся обратно. Я шел четверть часа. Я оглядывался. Ни души! Я стал кричать. Никакого ответа! Голос мой терялся, сливаясь с многоголосым эхом. Беспокойство стало овладевать мною. Я дрожал с ног до головы. «Спокойствие прежде всего! — сказал я громко. — Я непременно найду моих спутников. Дорога только одна! Я шел впереди, вернусь обратно».