— Как же мне ехать? — возразил я. — Ведь они меня сейчас же съедят.
— Нет-нет, не съедят! — проговорил он с жаром. — Я сделаю так, что не съедят! Я сделаю, что они будут тебя много любить.
Пятница хотел этим сказать, что он расскажет своим землякам, как я убил его врагов и спас ему жизнь. Он был уверен, что за это они крепко полюбят меня.
После того он рассказал мне, с какой добротой отнеслись они к семнадцати белым бородатым людям, которых прибило бурей к берегам его родины. С того времени у меня появилось страстное желание попытаться во что бы то ни стало переправиться в страну дикарей и разыскать там тех белых «бородатых человеков», о которых говорил Пятница.
Не могло быть никакого сомнения, что это испанцы или португальцы, и я был уверен, что, если только мне удастся увидеться и побеседовать с ними, мы сообща придумаем способ вырваться отсюда на свободу. «Во всяком случае, — думал я, — на это будет больше надежды, когда нас будет восемнадцать человек и мы станем дружно действовать для общего блага. А что могу я сделать один, без помощников, на моём островке, за сорок миль от их берега?»
Этот план крепко засел у меня в голове, и через несколько дней я заговорил о нём снова.
Я сказал Пятнице, что дам ему лодку, чтобы он мог вернуться на родину, и в тот же день повёл его к той бухточке, где была моя лодка. Вычерпав из неё воду, я подвёл её к берегу и показал Пятнице. Мы оба сели в лодку, чтобы испытать её ход. Пятница оказался отличным гребцом и работал вёслами не хуже меня. Лодка быстро неслась по воде. Когда мы отошли от берега, я сказал ему:
— Ну что же, Пятница, поедем к твоим землякам?
Он посмотрел на меня уныло и хмуро: очевидно, по его мнению, лодка была слишком мала для такого далёкого плавания. Тогда я сказал ему, что у меня есть другая, побольше, и на следующий день мы с ним отправились в лес на то место, где я оставил свою первую лодку, которую не мог спустить на воду. Пятнице эта лодка понравилась.
— Такая годится, годится, — твердил он. — Тут можно много класть хлеба, воды и всего.
Но со дня постройки этой лодки прошло двадцать три года. Всё это время она провалялась без всякого присмотра, под открытым небом, её припекало солнце и мочили дожди, вся она рассохлась и сгнила. Однако это не поколебало моего решения предпринять поездку на материк.
— Ничего, не горюй! — сказал я Пятнице. — Мы построим точно такую же лодку, и ты поедешь домой.
Он не ответил ни слова, но стал очень печальным и мрачным. Когда я спросил, что с ним, он сказал:
— За что Робин Крузо сердится на Пятницу? Что я сделал?
— Откуда ты взял, что я сержусь на тебя? Я нисколько не сержусь, — сказал я.
— «Не сержусь, не сержусь»! — повторил он раз шесть или семь. — А зачем отсылаешь Пятницу домой, к его землякам и родным?
— Да ты ведь сам говорил, что тебе хочется домой, — заметил я.
— Да, хочется, — отвечал он, — но только с тобою. Чтобы и ты и я. Робин не поедет — Пятница не поедет! Пятница не хочет без Робина!
Он и слышать не хотел о том, чтобы покинуть меня.
— Но, посуди сам, — сказал я, — зачем я поеду туда? Что я там буду делать?
Он горячо возразил мне:
— Что ты там будешь делать? Много делать, хорошо делать: учить диких человеков быть добрыми, умными.
— Милый Пятница, — сказал я со вздохом, — ты сам не знаешь, о чём говоришь. Куда уж такому жалкому невежде, как я, учить других!
— Неправда! — возразил он запальчиво. — Меня учил — будешь учить и других человеков.
— Нет, Пятница, — сказал я, — поезжай без меня, а я останусь здесь один, без людей. Ведь жил же я один до сих пор!
Эти слова, по всей видимости, показались ему очень обидными. Он порывисто бросился к лежавшему невдалеке топору, схватил его, принёс и протянул мне.
— Зачем ты даёшь мне топор? — спросил я.
Он отвечал:
— Убей Пятницу!
— Зачем же мне тебя убивать? Ты ничего мне не сделал.
— А зачем гонишь Пятницу прочь? — страстно воскликнул он. — Убей Пятницу, не гони его прочь!
Он был потрясён до глубины души. Я заметил на глазах у него слезы. Словом, привязанность его ко мне была так сильна, что, если бы даже я хотел, я не мог бы прогнать его. Я тут же сказал ему и часто повторял потом, что никогда больше не буду говорить об его отъезде на родину, пока он хочет оставаться со мной.
Таким образом, я окончательно убедился, что Пятница навеки предан мне.
Если он и хотел воротиться на родину, то лишь потому, что от всего сердца любил своих соплеменников: он надеялся, что я поеду с ним и научу их добру.
Но я хорошо сознавал, что это мне, конечно, не под силу.