Цалевкос поблагодарил гостя за откровенность, однако не скрыл от него, что человеку его происхождения и образования более приличествовало бы жить и трудиться в христианских, европейских странах. Он взял его руку, прося его последовать за ним и жить с ним до самой смерти.
Гость обратил к нему растроганный взор.
— Теперь я вижу, — сказал он, — что ты до конца простил мне и что ты любишь меня. Прими же мою глубочайшую признательность. — Он вскочил с места и выпрямился во весь рост перед греком, которого даже устрашил воинственный вид, мрачно сверкающий взор и глухой таинственный голос чужестранца. — Твое приглашение очень лестно, — продолжал тот, — оно показалось бы заманчивым всякому другому — я же не могу принять его. Конь мой уже оседлан, слуги мои уже ждут меня; прощай, Цалевкос!
Эти чужие друг другу люди, которых столь странно свела судьба, обнялись на прощание.
— Как же мне назвать тебя? Как имя моего гостя, который навеки останется жить у меня в памяти? — спросил грек.
Чужестранец пытливо взглянул на него, еще раз пожал ему руку и произнес:
— Меня зовут повелителем пустыни. Я разбойник Орбазан.
АЛИКСАНДРИЙСКИЙ ШАХ И ЕГО НЕВОЛЬНИКИ
Александрийский шейх и его невольники
Странным человеком был александрийский шейх Али-Бану. Когда утром он шел по улицам Александрии в дорогом кашемировом тюрбане, в праздничной одежде и богатом поясе в пятьдесят верблюдов стоимостью; когда он выступал медленным и важным шагом, с нахмуренным лбом, сдвинув брови, потупив глаза и, каждые пять шагов, задумчиво поглаживая свою длинную черную бороду; когда он шествовал так в мечеть, чтобы, как того требовал его сан, толковать правоверным Коран, — тогда встречные останавливались, глядели ему вслед и говорили друг другу: «Вот ведь красивый, осанистый человек». — «И богат, богат и знатен, — прибавлял другой, — очень богат: у него и замок у Стамбульской пристани, у него и поместья, и угодья, и много тысяч голов скота, и много рабов», «Да, — говорил третий, — а тот татарин, что недавно прибыл к нему из Стамбула от самого повелителя правоверных — да благословит его пророк! — говорил, что наш шейх в большом почете у рейс-эфенди, у капудан-паши, — у всех, даже у самого султана». — «Это так, — восклицал четвертый, — да будут благословенны его стопы! Он богат и знатен, но — вы знаете, что я имею в виду!» — «Да, да, — шептались в толпе, — что правда, то правда, — у каждого свое горе; не желал бы я поменяться с ним долей: он богат и знатен, но, но…»
На самой красивой площади Александрии у Али-Бану был великолепный дом. Перед домом раскинулась обширная терраса, выложенная мрамором, осененная пальмами. По вечерам он часто сиживал там и курил кальян. Двенадцать богато одетых невольников, стоя поодаль, ловили его взгляд — у одного был для него наготове бетель, другой держал зонт, третий — сосуды из чистого золота, наполненные вкусным шербетом, четвертый опахалом из павлиньих перьев отгонял мух от своего господина, остальные были певцы, в руках они держали лютни и флейты, чтобы, ежели он пожелает, усладить ему слух музыкой; а самый ученый из всех приготовил свитки, дабы развлечь его чтением.
Но напрасно ждали они от него знака: ему не угодны были музыка и пение, ему не хотелось внимать изречениям и стихам мудрых поэтов былых времен, не хотелось отведать щербета, пожевать бетеля, — даже раб с опахалом из павлиньих перьев старался напрасно — господин не замечал мухи, жужжавшей вокруг него.
И часто прохожие останавливались и дивились на великолепие дома, на невольников в роскошных одеждах, на все окружавшее его благополучие; но затем, когда они переводили свой взгляд на сидевшего под пальмами шейха, серьезного и хмурого, не отводившего глаз от голубоватого дымка кальяна, они покачивали головой и говорили: «Поистине, этот богач — бедняк. Он, имущий, бедней неимущего, ибо пророк не дал ему разумения, дабы наслаждаться своим богатством». Так говорили прохожие, смеялись и шли своей дорогой.
Раз, как-то вечером, когда шейх, окруженный всей земной роскошью, сидел как обычно в тени пальм на пороге своего дома и в одиночестве печально курил кальян, неподалеку собралось несколько юношей; они глядели на него, и смеялись.
— Поистине, — сказал один из них, — шейх Али-Бану — безумец. Мне бы его сокровища, я распорядился бы ими иначе. Что ни день, шло бы у меня веселье и роскошество. В обширных хоромах пировали бы друзья, и радость и смех оглашали бы эти унылые своды.