Он пустился по столам и скамьям, опрокинул пюпитры для нот, передавил скрипки и кларнеты и вел себя, как безумный. «Держи, держи его! — вне себя кричал бургомистр. — Он с ума сошел, держи его!» Но сделать это было не так-то просто, потому что он снял перчатки и показал когти; он впивался людям в лицо и ужасно царапался. Наконец одному отважному охотнику удалось справиться с ним. Он так сжал его длинные руки, что теперь тот только дрыгал ногами и хохотал и кричал хриплым голосом. Вокруг собирался народ и глядел на странного юношу, который теперь совсем не походил на человека. Но один ученый, проживавший по соседству, и собиравший всякие чудеса природы и чучела животных, подошел поближе, внимательно посмотрел на него и с удивлением воскликнул: «Господи боже мой, милостивые государыни и милостивые государи, как допустили вы это животное в порядочное общество? Да ведь это же обезьяна Homo Troglodytes Linnaei. Если вы мне его уступите, я охотно дам шесть талеров и сдеру с него шкуру для своей коллекции».
Кто опишет удивление грюнвизельцев, когда они услышали его слова! «Как? Обезьяна, орангутанг в нашем обществе? Юный приезжий просто-напросто обезьяна?» — восклицали они и, отупев от неожиданности, смотрели друг на друга. Они не соглашались, не верили собственным глазам, мужчины подвергли его тщательному осмотру. Но он как был, так и остался самой обыкновенной обезьяной.
— Но как же это возможно, — воскликнула бургомистерша, — ведь он же часто читал мне свои стихи! Ведь он не раз обедал у меня, как и прочие люди!
— Что, — всполошилась докторша, — как так, ведь он же пивал у меня кофе, часто и помногу, и по-ученому разговаривал с моим мужем и курил!
— Как! Разве это возможно, — подхватили мужчины, — ведь он же катал с нами шары в кегельбане в погребке и спорил о политике, как нам подобный!
— Ну как же! — жаловались все. — Ведь у нас на балах он вел танцы! Обезьяна! Обезьяна! Это чудеса, наваждение!
— Да, это чары и дьявольское наваждение, — сказал бургомистр, поднимая галстук обезьяны, или племянника. — Глядите! В этом шарфе таится заклинание, при помощи которого он нас очаровывал. В него вшита широкая полоса эластичного пергамента, покрытая всякими диковинными письменами. Мне даже сдается, будто это по-латыни; кто-нибудь может прочитать?
Пастор, ученый человек, не раз проигрывавший обезьяне партию в шахматы, поглядел на пергамент и сказал:
— Нет, только буквы латинские, а написано здесь:
— Да, — продолжал он, — это адский обман, своего рода чары, и заслуживает примерного наказания.
Бургомистр держался того же мнения и тотчас же отправился к приезжему, который, несомненно, был волшебником, а шесть полицейских несли обезьяну, так как собирались сейчас же приступить к допросу.
В сопровождении несметного количества людей подошли они к безлюдному дому, так как всякому хотелось посмотреть, что будет дальше. Принялись стучать в дверь, звонить в звонок, — все напрасно, никто не показывался. Тогда бургомистр; разозлившись, приказал высадить двери и отправился наверх, в спальню к приезжему. Но там нашли только старую домашнюю утварь. Приезжего и след простыл. Но на его письменном столе лежало адресованное бургомистру большое припечатанное печатью письмо, которое тот тут же и вскрыл. Он прочитал:
«Милые мои грюнвизельцы!
Когда вы будете читать это письмо, меня уже не будет в вашем городке, а вам уже давно будет известно, какого роду-племени мой воспитанник. Примите шутку, которую я разрешил себе сыграть с вами, как хороший урок и впредь не навязывайте приезжему, желающему жить по-своему, ваше общество. Я ставлю себя слишком высоко для того, чтобы вместе с вами погрязнуть в вечных сплетнях, усвоить ваши дурные привычки и нелепые нравы. Вот почему я и воспитал себе в заместители молодого орангутанга, столь вам полюбившегося. Будьте здоровы и используйте по мере сил сей урок».
Грюнвизельцам было очень стыдно перед всей округой. Утешались они только тем, что все это случилось при помощи сверхъестественных сил; но больше других стыдилась грюнвизельская молодежь того, что переняла дурные привычки и повадки обезьяны. Отныне они уже не клали локтей на стол, не качались на стуле, молчали, пока их не спросят; они сняли очки и стали по-прежнему вежливы и благонравны, а если кому случалось снова вспомнить те дурные и нелепые манеры, то грюнвизельцы говорили: «Вот так обезьяна!» А обезьяну, так долго игравшую роль молодого человека, сдали на руки тому ученому, у которого был кабинет редкостей. Она и поныне разгуливает у него по двору; он кормит ее и как диковинку показывает всякому гостю.