Холодное сердце
Часть первая
Кому случиться проезжать по Швабии, тот должен непременно хотя бы не надолго заглянуть в Шварцвальд. Не ради деревьев, хотя и не везде увидишь такое несметное количество великолепных стройных елей, но ради людей, которые до странности выделяются среди остального населения той местности. Они выше обыкновенных людей, широкоплечи, мускулисты, и кажется, будто животворный воздух, по утрам излучаемый елями, наградил их с самой юности более легким дыханием, более ясными очами и более крепким, хотя и суровым, мужеством, чем жителей речных долин и равнины. И не только своим сложением и ростом, но также и обычаями и одеждой они резко отличаются от людей, живущих за пределами леса. Красивее всего одеваются жители баденского Шварцвальда; мужчины отпускают бороду, которая от природы растет под подбородком у каждого из них, и их черные кафтаны, их невероятной ширины шаровары, заложенные в мелкую складку, их красные чулки и островерхие шляпы с широкими полями придают им известное своеобразие, и в то же время некую строгость и достоинство. Там люди занимаются обычно стекольным мастерством; делают они также и часы и разносят их чуть ли не по всему свету.
По другую сторону леса живет часть той же народности, но их занятие выработало у них другие обычаи и привычки, чем у стекольных мастеров. Они торгуют своим лесом; они валят и обрубают ели, сплавляют их по Нагольду и Неккару, а от верховьев Неккара по Рейну, вплоть до самой Голландии, и у моря знают шварцвальдцев и их длинные плоты; они останавливаются в каждом городе, лежащем у реки, и гордо ждут, не купят ли у них их бревна и доски. Но самые крепкие и длинные балки они за большие деньги продают мингерам[11], которые строят из них корабли. Эти люди привыкли к суровой бродячей жизни. Самая большая их радость — это спускаться на плотах по течению рек и пешком подниматься назад, вдоль по берегу. Потому-то их праздничный наряд столь отличен от одежды стекольных мастеров другой части Шварцвальда. Они носят кафтаны из темной парусины; на широкой груди — зеленые помочи шириною в ладонь, штаны из черной кожи, из кармана которых торчит медная линейка — знак их отличия. Но их гордость и счастье составляют их сапоги, и, вероятно, ни в одной части света не существует моды носить такие огромные сапожищи, ибо их можно натянуть на две пяди над коленом, и плотогоны могут в них ходить в воде глубиною в три четверти аршина, и ноги все-таки остаются у них сухими.
Еще совсем недавно обитатели этого леса верили в лесных духов, и только в последнее время удалось рассеять это их нелепое суеверие. Но удивительно, что и лесные духи, которые, по преданию, живут в Шварцвальде, тоже одеваются по-разному. Так уверяли, что Стеклянный Человечек, добрый маленький дух ростом в четверть фута, показывается людям всегда не иначе, как в островерхой шляпке с широкими полями, в кафтане и шароварчиках и в красных чулочках. Зато Голландец Михель, который бродит по другую сторону леса, показывается в образе широкоплечего великана и одет, как плотогон; и многие из видевших его утверждали, что не хотели бы из своего кармана оплачивать тех телят, чьи кожи идут ему на сапоги. «Эти сапоги так велики, что обыкновенный человек мог бы влезть в них по шею», — говорили они и уверяли при этом, что ничуть не преувеличивали.
С этими лесными духами у одного молодого шварцвальдца вышла однажды удивительная история, которую я вам и хочу рассказать. Жила раз в Шварцвальде вдова, госпожа Барбара Мунк; муж ее был угольщиком, и после его смерти она стала приучать мало-помалу своего шестнадцатилетнего сына к тому же ремеслу.
Молодой Петер Мунк, статный парень, который и при жизни отца не видал ничего другого, соглашался всю неделю напролет просиживать у дымящейся угольной ямы или, весь черный и измазанный сажей, людям на страх, разъезжать по городам и продавать уголь. Но у угольщика остается много времени для размышлений о себе и о других, и когда Петер Мунк сидел у своего костра, темные деревья и глубокая тишина леса вокруг располагали его сердце к слезам и непонятной тоске. Что-то огорчало, что-то сердило его, — он и сам не знал, что именно. Наконец он догадался, что его сердит, — его ремесло. «Жить черным одиноким угольщиком! — сказал он себе. — Что за несносная жизнь! Как почитаемы всеми стекольные мастера, часовщики, даже музыканты в воскресный вечер! А когда Петер Мунк, чисто умытый и наряженный в праздничный отцовский кафтан с серебряными пуговицами, в новых красных чулках появится где-нибудь, идущий следом за ним подумает: «Кто же этот статный парень?» — и похвалит про себя чулки и его молодецкую поступь, — но когда пройдет мимо и оглянется, то, конечно, скажет: «Ах, это только Мунк Петер — угольщик».