– Хочешь леденец "Вальда"? – спросил Коле. – Надо избегать воспаления горла. Вальду можно представлять себе, как одетую в белое жрицу, извлекающую сок из омелы. Или как русскую студентку, вернее, румынскую. Кстати, предупреждаю тебя, на лекциях в Сорбонне берегись румынских студенток. Они стадами прибегают во Францию на ловлю женихов. "Как стая кречетов". Аппетит их удовлетворяется даже студентом Сорбонны – это для них уже лакомый кусок. Но на студента Нормального училища они смотрят как на роскошную добычу. Я лично – мясо вымоченное, я ничем не рискую. Но простецы вроде тебя… Дело не обойдется без жертв. Бедные французские семьи! Проходя здесь, обопрись на трубу, если боишься. От свежести этих леденцов я пьянею. Вероятно, так человек становится опиоманом. Несколько лет подряд я увлекался лакричными лепешками. Ужас! С утра до вечера шла слюна, была отрыжка. Желудок у меня был, знаешь, как эти чаны, в которых варят гудрон при ремонте тротуаров. Впрочем, ты не знаком с парижской цивилизацией. В Лионе разве научились пользоваться гудроном для тротуаров? Едва ли. А что касается твоего Пюи-ан-Велэ, то я представляю себе крупные булыжники, лужи посреди улиц; и шаги сторожа гулко звучат после тушения огней… Видишь эту башню?
– Да.
– Это башня Сен-Жак.
– Вот как?
– Нет, милый, я шучу. Не хочу злоупотреблять твоей невинностью. Это башня лицея Генриха IV, моя башня. Под ее сенью я прожил три года. И, как видишь, еще не вышел из-под нее. Башня Сен-Жак – где-то с той стороны; гораздо дальше. Или, вернее, она должна находиться в этой впадине, за Пантеоном. Как велик, отсюда глядя, Пантеон! Он подавляет нас. И он же скрывает от нас, кажется, Сакре-Кер и Вышку Монмартра. Туман ведь не очень густ. А Сакре-Кер такой белый!
– А что это за купол совсем вблизи?
– Дом Инвалидов, где спит Наполеон. "Окровавленный вождь". Нет, душа моя, у меня не хватает духа морочить тебя. Это слишком легко. Купол этот – Валь-де-Грас. В Риме я не бывал. Но все это представляется мне чрезвычайно римским по стилю. Валь-де-Грас – еще в большей мере, чем Пантеон. Художественного чувства у меня ни капельки нет. Но есть вещи, которые меня волнуют. Хотя читаю я только включенных в программу писателей, да и то как можно меньше, мне случалось перелистывать старинные книжки с гравюрами. На некоторых гравюрах изображен такой вот собор и другие памятники вокруг большой площади, и по ней никто не проходит, разве что какой-нибудь еле заметный священник. Не знаю почему, но картина эта мне представляется такой печальной, такой величавой. Нимало не будучи склонен к романтическим грезам, я хотел бы там жить в старину, да, в таком городе, как на этих гравюрах, и чем-нибудь там заниматься. Я рожден для какой-нибудь церковной должности, бенефиции, кресла каноника. (Только до семидесяти восьми лет. Затем – скоропостижная смерть.) Мурлычешь молитвы, сложив руки на пузе, и думаешь об ожидающем тебя обеде…
– О служанке…
– Разумеется. И о покаянницах. Так как я по природе очень стыдлив, то могу рисовать себе распутство только в известных условиях чтимой тайны. И полной безопасности. Небо, в самом деле, прекрасно. Посмотри-ка эти алые тона! Я покажу тебе в Ботаническом саду обезьян, у которых кожа на ягодицах точно такого же цвета. Но зад у обезьяны не такой дымчатый. Согласен. Не такой неопределенный.
Жерфаньон созерцал горизонт со смешанным чувством растерянности и жадности. В первый раз он видел Париж с возвышенного места.
До сих пор Жалэз от этого удерживал его: "Ты бы еще ничего не понял. Тебя бы сбивали с толку эффекты освещения. Ты с этим повремени, тебе ведь торопиться некуда". Они даже отложили на некоторый срок восхождение на Вышку, о котором мечтал Жерфаньон.