(Это выражение, "несколько десятков миллионов в год", Гюро употреблял, – он помнил это, – в разговорах с Жермэной об этом деле, а также с политическими единомышленниками.)
– Так вот, знаете ли вы, дорогой Гюро, какова общая рыночная ценность нашей годовой продукции? Я хочу сказать – ценность на последнем этапе продажи, в мелочной лавке или у содержателя гаража, то есть включая все издержки и надбавки, которые вы себе представляете?… Около трехсот миллионов.
– Вот мне и кажется, что…
– Погодите. А наша чистая прибыль от нее? Назовите цифру!… Вы колеблетесь?… Десять миллионов.
– Прибыль всего синдиката?
Гюро имел время подумать: "Но в таком случае где же этот" фонтан миллионов, рисовавшийся мне? Эта неограниченная власть, поддержку которой он мне предлагал? При таких условиях стоит ли вообще?…" Это была тягостная мысль. Он ее отогнал. Саммеко ответил:
– Всего синдиката и в год. Не верьте мне, пожалуйста, на слово… Я сообщу вам те цифры, которые вытекают из некоторых тайных соглашений между нами и, следовательно, несомненны… Но допустим предварительно, что я сказал правду. Какой вы сделалете из этого вывод?…
– Что ж… тот вывод, что…
– Что трудно уместить в эти рамки контрабанду на сумму в несколько десятков миллионов. Кайо говорил вам сам о своем проекте повысить акциз?
– …Да.
– Сказал он вам, каких ждет от этого поступлений?
– Он говорил о сумме порядка одного миллиона.
– Правильно. А я вам только что заявил, – и это не блеф, – что такой акциз вынудит нас, вероятно, закрыть заводы. Мы возвращаемся к только что приведенным мною данным. Если контрабанда была, то она целиком содержится в этом одном миллионе. Но не будем к этому возвращаться. Мне важно показать такому философу, как вы, хрупкость капиталистического благоденствия. Что же касается вашего намерения поощрить то, что вы называете "действительно" очисткой, да… то это другой вопрос. Я и по этому вопросу представлю вам документы.
Вернувшись домой, Гюро принялся просматривать докладную записку. Он усомнился, заслуживал ли ее составитель, молодой чиновник, того доверия, с каким он отнесся к нему.
Цифры молодого человека не противоречили утверждениям Саммеко.
Нигде в записке не было речи о "десятках" миллионов.
Откуда взял их Гюро?
Ему стало стыдно. Он считал себя человеком добросовестным и внимательным. Неужели он, сам того не заметив, усвоил себе худшие привычки парламентских болтунов и журналистов? Перечитывая изложение дела, которым начиналась записка, он понял причину своего заблуждения. На этих первых страницах молодой чиновник не приводил никаких цифр, но говорил о контрабанде в нефтяной промышленности таким тоном, что воображению невольно рисовались огромные цифры. "Это совершенно естественно. Для него, получающего в месяц, может быть, 280 франков, миллион – это огромная цифра. Мое дело было лучше читать".
В дальнейшем Саммеко показал Гюро бухгалтерские, статистические документы, секретные отчеты, даже некоторые сводки по операциям компенсационной кассы синдиката. Однажды он сказал ему, что рад был бы свести его за обедом с одним молодым и многообещающим юристом, Пьером Лафейлем, который за три года до того написал весьма замечательное докторское сочинение о табачной монополии, а с тех пор работает над большим трудом о постановке нефтяного дела во Франции. "Лучший знаток предмета. К тому же, очень независимый, очень смелый ум, который, боюсь, придет к заключениям, плачевным для нас, нефтепромышленников".
Гюро дал понять Саммеко, что не хотел бы афишировать своего знакомства с ним хотя бы перед одним свидетелем. "Даю вам честное слово, что не скомпрометирую вас. Вот увидите, в каких выражениях я вас познакомлю".
И он его действительно представил юристу добродушным тоном, как главного врага нефтепромышленников.
– Это – враг; но враг лояльный, не избегающий противника и благородно к нам самим обратившийся за некоторыми сведениями.
Затем, повернувшись к Гюро, он сказал ему о Пьере Лафейле:
– Другой враг. Не столь сильный, как вы, покамест, но почти столь же опасный; мечтает об одних только государственных монополиях, под тем предлогом, что является их самым блестящим теоретиком. Более или менее последователь Шарля Жида и заражен социализмом.
Он прибавил смеясь:
– С вами обоими, боюсь я, придется мне сейчас туго. Ну что ж, мне забавно знать, под каким соусом я буду съеден.
Пьер Лафейль, молодой человек с красивым лицом, спокойным голосом, некоторыми чертами юношеского педантизма, не пожелал оказаться в смешной роли лектора. Беседа сначала шла урывками. Мимоходом он приводил те или иные факты, которыми всякий раз подтверждались выводы Саммеко. Затем он напомнил, как возникла фактическая монополия синдиката.