— …Да.
— Сказал он вам, каких ждет от этого поступлений?
— Он говорил о сумме порядка одного миллиона.
— Правильно. А я вам только что заявил, — и это не блеф, — что такой акциз вынудит нас, вероятно, закрыть заводы. Мы возвращаемся к только что приведенным мною данным. Если контрабанда была, то она целиком содержится в этом одном миллионе. Но не будем к этому возвращаться. Мне важно показать такому философу, как вы, хрупкость капиталистического благоденствия. Что же касается вашего намерения поощрить то, что вы называете «действительно» очисткой, да… то это другой вопрос. Я и по этому вопросу представлю вам документы.
Вернувшись домой, Гюро принялся просматривать докладную записку. Он усомнился, заслуживал ли ее составитель, молодой чиновник, того доверия, с каким он отнесся к нему.
Цифры молодого человека не противоречили утверждениям Саммеко.
Нигде в записке не было речи о «десятках» миллионов.
Откуда взял их Гюро?
Ему стало стыдно. Он считал себя человеком добросовестным и внимательным. Неужели он, сам того не заметив, усвоил себе худшие привычки парламентских болтунов и журналистов? Перечитывая изложение дела, которым начиналась записка, он понял причину своего заблуждения. На этих первых страницах молодой чиновник не приводил никаких цифр, но говорил о контрабанде в нефтяной промышленности таким тоном, что воображению невольно рисовались огромные цифры. «Это совершенно естественно. Для него, получающего в месяц, может быть, 280 франков, миллион — это огромная цифра. Мое дело было лучше читать».
В дальнейшем Саммеко показал Гюро бухгалтерские, статистические документы, секретные отчеты, даже некоторые сводки по операциям компенсационной кассы синдиката. Однажды он сказал ему, что рад был бы свести его за обедом с одним молодым и многообещающим юристом, Пьером Лафейлем, который за три года до того написал весьма замечательное докторское сочинение о табачной монополии, а с тех пор работает над большим трудом о постановке нефтяного дела во Франции. «Лучший знаток предмета. К тому же, очень независимый, очень смелый ум, который, боюсь, придет к заключениям, плачевным для нас, нефтепромышленников».
Гюро дал понять Саммеко, что не хотел бы афишировать своего знакомства с ним хотя бы перед одним свидетелем. «Даю вам честное слово, что не скомпрометирую вас. Вот увидите, в каких выражениях я вас познакомлю».
И он его действительно представил юристу добродушным тоном, как главного врага нефтепромышленников.
— Это — враг; но враг лояльный, не избегающий противника и благородно к нам самим обратившийся за некоторыми сведениями.
Затем, повернувшись к Гюро, он сказал ему о Пьере Лафейле:
— Другой враг. Не столь сильный, как вы, покамест, но почти столь же опасный; мечтает об одних только государственных монополиях, под тем предлогом, что является их самым блестящим теоретиком. Более или менее последователь Шарля Жида и заражен социализмом.
Он прибавил смеясь:
— С вами обоими, боюсь я, придется мне сейчас туго. Ну что ж, мне забавно знать, под каким соусом я буду съеден.
Пьер Лафейль, молодой человек с красивым лицом, спокойным голосом, некоторыми чертами юношеского педантизма, не пожелал оказаться в смешной роли лектора. Беседа сначала шла урывками. Мимоходом он приводил те или иные факты, которыми всякий раз подтверждались выводы Саммеко. Затем он напомнил, как возникла фактическая монополия синдиката.
— Принято думать, что этими господами руководило желание все захватить в свои руки. Будем справедливы. Начало было совсем иное. Объединение их было следствием своего рода национальной реакции. Они пожелали защитить французский рынок от американской промышленности, собиравшейся все наводнить и затем диктовать нам какие ей угодно цены. Последовавшее соглашение со Стандарт-Ойл было капитуляцией американцев. Не забудем этого.
Он взвешивал возможность перехода монополии из частных рук в руки государства и формально одобрял, как будто, эту идею. Но, говоря о подробностях, выдвигал — впрочем, лишь вскользь — одни только затруднения, казавшиеся несметными.
Гюро во время беседы и впоследствии раздумывал над вопросом, какую цель преследовал Саммеко, устраивая этот обед втроем. Навязывалось самое простое объяснение. Но некоторые черты делали его мало вероятным.
На протяжении всего этого времени Саммеко в своем обхождении с Гюро выказывал все ту же предупредительность и то же доброе к нему расположение. Казалось, он уже не думал о поразительных предложениях, которые сделал ему 14 октября. В первых числах ноября он первый заговорил о них снова.