Этот визит главным образом должен был послужить ему средством испытать себя и набраться смелости для посещения Софи Паран. Теперь ему нужно было только отдать себя во власть приобретенной самоуверенности. «Его исчезновение меньше стесняет меня, чем я думал. Мне удается говорить о нем очень естественным тоном».
На улице Вандам, в писчебумажном магазине, он снова видит пухленькую женщину с наивными глазами, в той же косынке, трепетно ждущую удара судьбы. «Что же это значит, сударь? Вы знаете, он мне все еще ничего не написал». — «И хорошо сделал». С первых же слов авторитет его снова опустился на ее плечи. «Писать запретили вы?» «Разумеется. Положение его чрезвычайно щекотливо. Я не желаю, чтобы он выходил. Не желаю, чтобы он писал». — «Но я так жить не могу. С вашей стороны жестоко не позволять ему, чтобы он сообщал мне о своем самочувствии». — «Он это делает при моем посредстве. К чему письма? Письмо может затеряться, оставить следы. Я ведь прихожу к вам от его имени». — «Вы этого не понимаете. Это не одно и то же. Если бы вы, по крайней мере, принесли мне записочку от него! Если бы я хоть видела иногда несколько строк, написанных его рукою…» У Кинэта зарождается идея. «Голубушка, я вхожу в ваше положение. Мне тяжко видеть вас несчастной. С другой стороны, я не могу изменить правилам осторожности». — «Но что же в этом неосторожного, если вы сами принесете записку?» — «Вам, во всяком случае, придется вернуть мне ее, прочитав». «Как хотите. Или же я разорву ее в вашем присутствии». «А сумеет ли он изменить свой почерк?» — «Зачем?» «Осторожность никогда не мешает». — «Попросите его! Если он любит меня, то сделает все для того, чтобы вы позволили нам переписываться».
Через пять дней Кинэт вернулся на улицу Вандам с желтым конвертом; в нем лежал двойной листок бумаги в клетку, на первой странице которого было написано несколько строк, с украшениями и завитушками; с прописными буквами посреди фраз. Поколебавшись между сальным пятном и чернильной кляксой, Кинэт остановил свой выбор на сальном пятне. Написано было: «Я принужден своими врагами к чрезвычайным мерам предосторожности. Люблю тебя как никогда. Слепо повинуйся моему адвокату. Разорви это письмо». Перед подписью «Огюстэн» стояло: «Твой на всю жизнь, моя малютка Софи».
Прочитав записку в первый раз, Софи Паран залилась слезами; затем попросила позволения перечитать ее; перечитывала пять-шесть раз и, возвращаясь к трогательным местам, снова всхлипывала. Кинэт был немного взволнован; но к его волнению совсем не примешивалось раскаяние. Он жалел эту молодую женщину, находил ее трогательной, правильно и живо чувствовал ее положение, словом присутствовал при этой сцене, как сердобольный зритель в театре. Кроме того, он доволен был тем, что сразу же преуспел в новом для него деле; в подлоге.
Он взял у нее письмо, тщательно разорвал его, спрятал клочки в карман и только после этого спросил: «Узнали почерк?» «Да… все-таки… то есть… (Она не знала, как ответить, чтобы не повредить Огюстэну)… Удивило меня скорее то, что он меня называет Софи». «Разве вас не так зовут?» «Так, но он меня иначе называл». «Как он вас называл?» «Моя… моя Финэта». Она произнесла это сквозь слезы.
Переплетчик вспоминает, что его удивило сходство этого ласкательного имени с его фамилией. Ему послышался в нем перезвон рока. Кинэт, Финэта — два колокола, пробившие для Легедри. Один… Но если переплетчику не чуждо весьма своеобразное суеверие или, вернее, суеверное отношение к мелочам, то к большим туманным идеям у него нет никакого уважения. Рок? В него он мало верит. Перед призраком таких размеров его разум отступает настолько, что может обороняться.
Впрочем, в течение всего этого времени его еженедельное хождение в писчебумажный магазин и менее регулярное — на улицу предместья Сен-Дени (куда он сам отправлял письма на имя г-на Дютуа) увлекали его меньше, чем чтение газет. Он покупал каждый день, в различные часы и в трех различных местах, чтобы не обратить на себя чьего-либо внимания, «Пти-Паризьен», «Пти-Журналь» и «Матэн», а по вечерам, в киоске на бульваре Гарибальди или у какого-нибудь газетчика — «Патри». Готовился увидеть заглавие вроде «Кровавая каменоломня» или «Страшная находка», или в подзаголовке над двумя столбцами: «В недрах каменоломни Баньоле обнаружен чудовищно изуродованный труп». Ничего. В первые дни он говорил себе, что этот период молчания нормален; что через него прошло и преступление Легедри; что на этот раз, надо думать, он будет даже продолжительнее в связи с характером местности, личностью жертвы, принятыми мерами предосторожности.
На пятнадцатый приблизительно день он не на шутку встревожился. Пробовал успокоить себя: «Если бы мне гарантировали во время моих приготовлений двухнедельное молчание, я счел бы это большой удачей. Был бы безмерно счастлив, если бы предвидел положение, в котором сейчас нахожусь. По двум делам я мог бы быть привлечен к ответу: по одному как — сообщник, по другому — как главный виновник. О первом деле уже не говорят. А второе не обнаружилось. Я продолжаю работать, переплетать книги. Время проходит. А всякий раз, когда время уходит, оно с собою что-нибудь уносит».
Но это был продукт рассудка связного, организованного мышления. Тезис «официального оптимизма», который Кинэт пытался навязать своему разуму. Ему не удавалось, однако, отказаться от противоречивых домыслов.
Подчас, например, он склонен легко относиться к методам полиции. «Я видел их близко. Такие же бюрократы, как все другие. Эти ребята только то находят, что им приносят». И вдруг он начинает их подозревать в глубоком коварстве: «Может быть, есть преступления, широкое обсуждение которых в печати полиции желательно и даже ею поощряется, и есть другие, которые она скрывает. Чтобы усыпить бдительность преступника и тем самым легче его накрыть. Или по мотивам еще более таинственным».
В другие моменты идея случайности занимает и поражает его ум. Он видит, как расширяется случайность, как она проникает повсюду, умножается, растет путем накопления, подобно веткам коралла. По воле случайности никому в течение двух недель не «случилось» дойти до тупика одной галереи. Она может сделать так, чтобы целые месяцы, годы этого не «случилось». Но ей достаточно мгновения, чтобы все «раскрыть». Неопределенная и двуличная сила! Разумно принимать ее в соображение при расчетах, но затем тщетна была бы надежда ее уломать. Она равнодушна ко всем ухищрениям, ко всем мольбам.
Или же он размышляет о своей зеленоватой жидкости. Он знает, что рецепт ее весьма прост с точки зрения химика. Но так как он его нашел когда-то в старой книге, в которой шрифт, орфография, обороты речи устарели, бумага пожелтела и между страницами накопилась вековая пыль, то он склонен представлять себе, будто свойства этой жидкости сильнее, чем можно думать, судя по ее составу. Он видит: разъедание, однажды начавшись, разливается как пламя, покуда находит пищу себе. После лица оно пожирает голову, шею. Тело — без головы. Затем — бесформенная масса. Наконец, кучка остатков. И люди проходят мимо, будучи уверены, что это какая-нибудь истлевшая дерюга… На этом видении он задерживается недолго. «Что за бред!» — думает он.
Возникало ли у него желание проверить это на месте? Нет, никогда. Он подстерегал в себе это желание не раз, потому что был заранее убежден, что оно будет мучить его, что ему предстоит с ним бороться, как с одною из главных опасностей. Тяга к месту преступления. Ведь он изведал ее, когда дело касалось всего лишь чужого преступления, изведал, так сказать, «по доверенности». Еще и теперь для него было бы наслаждением спокойно осмотреть деревянный флигель на улице Дайу и его окрестности. Напротив, пусть бы даже ему надо было побывать в районе каменоломни, он бы направился далеко в обход, чтобы не приближаться к ней. Чем объясняется эта разница? «Несомненно, — думал Кинэт, — у меня нет ничего общего с заурядным преступником. Я выше его во всех отношениях. Я был бы способен преодолевать свои побуждения. Но тут как раз побуждение отсутствует. Не начинается ли эта тяга после того, как преступление обнаружилось? После того, как место его сделалось центром общественного внимания, центром возбуждения и накопления дурных помыслов, блуждающих в толще городского населения?»