Оппозиции «жизнь-искусство», «материальное-духовное» кажутся безнадежно устаревшими клише, но Пасков заставляет переживать их как открытия. Многие романы и повести Ласкова завершаются мажорным аккордом или почти фантастическим прорывом в бесконечное. Так происходит и в финале «Баллады…»: «Священно, священно, священно искусство — то, что было, есть и будет!»
Бойко Пенчев.
Из статьи «Царь Виктор»
Красимиру Дамянову
Недавно, перебирая старые бумаги, я наткнулся на два письма от Георга Хенига, написанные неразборчиво химическим карандашом на листочках из школьной тетрадки. В верхнем правом углу помечены год — 1960, а также место, где они были написаны, — дом престарелых в селе Хайредин.
Ко второму письму ржавой скрепкой подколото извещение о том, что такого-то числа скончался Георг Хениг от — следовало на латыни слово «старость» — и похоронен на следующий день на сельском кладбище. В соответствии с последней волей покойного с ним в гроб положили скрипку, составлявшую все его имущество.
По странному стечению обстоятельств, в день, когда умер Георг Хениг, мне исполнилось двенадцать лет.
Пытаясь представить себе тот день (кстати, где хранятся воспоминания — в сердце? в душе?), я не находил ничего, кроме белого пятна.
Возможно, было теплое солнечное утро начала осени… Наверняка расцвеченное какими-то красками — но какими?
Существуют ли еще подобные краски?
Сейчас, когда я пишу эти строки, на улице моросит дождь. Поздний осенний вечер. Здания напротив кажутся лиловыми в грязно-сером тумане. Время от времени внизу останавливается автобус, дверь его с треском открывается и захлопывается. По комнате ползут тени, но тени Георга Хенига среди них нет. Никогда я не ощущал одиночество так сильно.
Скорее всего было теплое солнечное утро начала осени. Моя мать готовила на кухне. Мы занимали комнату и кухню в старом доме на улице Искыр. Теперь на этом месте другой дом. Как он выглядит, не знаю, да и знать не хочу. Отец, наверное, ушел после завтрака с двумя хозяйственными сумками, заглянул в пивную на углу улиц Раковского и Искыр, купил пива, а может, вина и виноградной водки.
Что еще произошло в тот день?
Семья наша готовилась к торжеству. Нет! Весь квартал к нему готовился. Замечательно когда-то умели устраивать праздники наши родители.
А я важно расхаживал по комнате — тонконогий мальчишка в противных очках с круглой оправой, ужасно самодовольный (ведь я был царь Виктор, как говорил Георг Хениг).
Зачем я роюсь в старых бумагах? Ничего в них не найдешь. Ни семейного герба, ни дворянского титула, никаких корней, уходящих в глубь веков, — ничего, ради чего стоило бы перебирать старые квитанции, счета и открытки, непогашенные облигации да судебные решения.
Мать моя из кулацкой семьи, землю и имущество которой национализировали после 9 сентября 1944 года. Правда, в их роду был некий Постонкьо, который, по семейным преданиям, в начале девятнадцатого века совершил великий подвиг — разбил голову какому-то турецкому аге (впрочем, письменных свидетельств этого нет).
Отец же мой родом из валахов, а они даже не даки, и вообще неизвестно кто и откуда пришли (да и куда идут — тоже).
Так что не на этом основании величает меня «царем» Георг Хениг. А перечитывая два его последних письма, замечаю, что он и тут величает меня «царем Виктором».
Георг Йосиф Хениг.
Вспоминаю согнутое чуть ли не пополам из-за болезни Бехтерева тело, трясущуюся из-за болезни Паркинсона голову, руки с длинными крючковатыми пальцами, покрытые коричневыми пятнами, похожие на двух спрутов, руки, создавшие столько совершенных скрипок.
Хениг.
В тот день двадцать четыре года назад ты лежал в гробу — сосновом? кленовом? Сколько годовых слоев было на дереве, какой процент влажности? Нет, ты лежал в простом гробу из грубого, немузыкального дерева и был мертв.
Мертв.
Надеюсь, что, прежде чем опустить в могилу, тебя отпели в церкви, потому что ты был верующим. Слева от тебя лежала скрипка, предназначенная Богу, венец твоей долгой девяностолетней жизни, — этот необычный инструмент, вызывавший жгучее любопытство твоих преуспевающих учеников, которое заставляло их бродить вокруг подвала на улице Волова, где ты жил, чтобы хоть раз его увидеть. А увидев, прищелкивать языком, насмешливо подмигивать и недоверчиво улыбаться.