Уже поднимая смычок, он бросил взгляд на маленький столик за головой Мадам и увидел рядом с кувшином с водой шкатулку с затычками. Мадам не заткнула уши! Может быть, она забыла, что сегодня у нее урок. Или же ишиас совсем помутил ее рассудок.
Кель плезир.
— Мадам, — учтиво сказал Александр, — я очень хочу пить. Могу ли я попросить стакан воды?
— Me уи. На столике позади меня, будьте так любезны, налейте себе сами.
Пока Александр наливал воду, Мадам раскрыла «Фет талант» Верлена. Она получала удовольствие от безупречной, абсолютной музыкальности этих поистине «галантных празднеств». Верлен был единственным поэтом, чьи стихи Мадам, как она сама говорила, могла читать, не затыкая уши.
— Только послушайте, Александер, — вдохновенно начала Мадам, — послушайте эту минорную строку: «Ун гран сомей нуар томбе сюр ма ви». «Черный сон мои дни затопил до края»[3]. Как прелестно звучит, нес’па?
— Очаровательно, Мадам, — согласился Александр, опуская шкатулку с ушными затычками в карман.
— Или вот, — продолжала мадам, перелистывая страницы, — «Мурон’з ансамбль, вуле ву?» «Умремте вместе, не хотите?»[4] Как изящно. Виола д’аморе.
— Нет, Мадам, лучше по отдельности.
— Куа? Ах да. Вы готовы?
— Уи.
— Алон, — Мадам глубоко вздохнула и оставила Верлена лежать на одеяле.
На втором такте она побледнела и покосилась на столик, с огромным усилием повернув голову назад.
После чего побледнела еще больше.
— Стоп! — закричала она. — Ун моман! Что за шутки?
— Что Мадам имеет в виду? — спросил Александр с холодной учтивостью.
— На этом столе была шкатулка.
— Шкатулка? Очень интересно. Трез энтересан.
— Теперь ее нет! Куда она могла деться?
— Мне жаль, Мадам, я не знаю. Может быть — пердю?
— Продолжайте, — прошептала Мадам, пытаясь погрузить голову как можно глубже в подушку.
Александр начал сначала — ровно на полтона ниже, чем нужно. Это было хуже, чем играть на тон ниже — как если бы он резал ее бритвой вместо кухонного ножа.
— Стоп! — вскричала Мадам, забыв об ишиасе. — Прекратите немедленно!
— Мадам?
— Александер, — прохрипела пожилая дама, — Знаете, как вы играете? Вы играете, как толпа пьянчуг! Эксцентрик! Невероятно!
— С начала, Мадам?
— И без шуток, силь ву пле! Уверяю вас, что шутки такого рода — ле дернье еннюи! Ничего смешного в них нет!
Александр заиграл снова, с откровенной ненавистью глядя Мадам прямо в глаза. Он уже не играл блестящий вальс Равеля. В комнате звучал траурный марш Шопена.
Ужасно фальшиво.
Тогда Мадам все поняла, и губы ее посинели. Она изо всех сил прижала ладони к ушам, тряся головой, как будто на нее напал целый рой растревоженных ос. Но это не помогало. Ничто не может помочь человеку с абсолютным слухом, когда всего в пяти метрах от него кто-то возит смычком по струнам, как пилой, а он даже не в состоянии его выгнать, потому что обездвижен ишиасом.
— Мешанте! — завизжала Мадам. — Ах ты дрянь! Хватит с меня! Фини!
Александр оставил скрипку на столе, открыл сервант и достал тарелку из китайского сервиза. На ней был изображен дракон. Очень искусно нарисованный дракон с высунутым языком. Александр открыл нижний ящик, подарив Мадам самую невинную и искреннюю детскую улыбку на свете. Затем медленно достал из ящика вилку и поднес ее к длинному языку дракона.
— Пощади! — прошептала Мадам. Ее взгляд помутнел от ужаса. — Пощади, пощади!
Скрежет вилки по фарфору был неописуемо противен. У Александра встали дыбом волосы, но он продолжал скрести по тарелке, боясь только, что Мадам упадет в обморок и этим банальным ходом нарушит его замысел.
Но Мадам не потеряла сознание: она сползла с кровати и плюхнулась на ковер, опрокинув табуретку, на которой стоял графин с ликером. Мадам любила ликер.
Она поползла по полу, пытаясь схватить Александра за штанину. Александр с легкостью уворачивался, продолжая корябать тарелку вилкой и писклявым голосом затянув песенку «Зайка беленький в лесочке заигрался на часочек».
Напевая и приплясывая, он успел закрыть на задвижку дверь и открыть окно.
Обе створки.
Настежь.
Он не боялся, что прохожие услышат крики Мадам: ее комната была на восьмом этаже. Соседи к ее крикам уже привыкли. К тому же она уже охрипла, и из ее горла вырывалось лишь невнятное бульканье, как из пожарного шланга, даже тише. Мадам ползла по полу, со лба у нее стекали крупные капли пота; улучив момент, Александр поймал ее мутный взгляд и кивнул на окно. Мадам заставила его вспомнить о курице, которую его дядя однажды зарезал в деревне. Он наступил ей на лапы, вытянул ей шею и стал пилить ей горло ножом. Прошло некоторое время, прежде чем он заметил, что режет тупой стороной. Выражение глаз Мадам было, как у той курицы, — непонимающее, недоумевающее, без проблеска сознания.