Этот чудесный светящийся шар без перерыва и устали слал на землю потоки искрящихся радужных волн, удивительно тёплых и ласковых, животворящих, здоровье и силу дающих, свет и надежду, праздник великий сердцу; и много-много ещё такого, необычайно-прекрасного, сказочного и волшебного, чего было ослиным умом не понять и утробным мычаньем не выразить. Под эти небесные волны-лучи ему неизменно хотелось встать и понежиться, под их покровом целительным сладко забыться, уснуть, косточки погреть молодые, шерстку. Полумрак и прохлада, что с рождения окружали его, ослика здорово угнетали.
А уж как травка сочная его манила своим ароматным запахом, видом! дразнили проказницы-птицы! – про то и передать невозможно.
Птахи вольные и беспечные – ласточки, воробьи и стрижи, те же воображалы-сойки – так озорно носились над дверью с утра и до вечера и так забавно чирикали-щебетали при этом, такие пируэты выделывали в воздухе, шельмецы, кокетничали перед ним и форсили, будто бы даже подразнивали чуть-чуть, с издёвкой говоря: “что, мол, малец, не выпускают тебя? воли желанной лишают и счастья? ну ничего-ничего, терпи; будет и на твоей улице праздник!” – что ему плакать и прыгать хотелось, выше крыши сарайной скакать, дурея от чувств молодых, всеблагих, и, одновременно, обиды и зависти.
Но больше-то всего, конечно же, маленького ослика интересовали и волновали люди, величественными и грациозными видевшиеся прилипшему к дверному проёму Пушку, богатырями сказочными и всемогущими, Ильями Муромцами и Гулливерами! Все они так легко и умело на удивление передвигались лишь на двух своих задних ногах, совершенно не помогая себе передними, да ещё и на велосипедах ездили, роликовых коньках, – что он трепетал и благоговел перед ними как перед Господом Богом самим, один лишь немой восторг неизменно испытывая и слепое почтение. За величайшее для себя счастье и честь он почёл бы в такие минуты выскочить вон из сарая, подбежать и прикоснуться к каждому проходящему мимо жилища головкой, тепло их божественных рук на своей холке почувствовать, услышать слова одобрения и поддержки, нежности и любви. Он расцветал, наливался здоровьем и силой от людских прикосновений и похвалы с первых в жизни минут, великаном в собственных глазах делался…
Часто мимо сарая пробегали дети, хулиганя, играя и веселясь, оглашая громким смехом и криком округу. О-о-о! с какой неописуемой завистью он взирал на них – свободных, жизнерадостных и непоседливых, ни от кого уже не зависимых, могущих гулять целый день, играть и шалить где попало!
После таких пробежек и односторонних встреч ему всегда становилось грустно.
«Почему?! ну почему меня не пускают к ним?! – тихо горевал Пушок, сердясь и на родителей, и на хозяев, глазки слезящиеся от дверной щели отрывая. – Мне ведь тоже хочется гулять и играть! Что я, хуже других что ли?!…»
В эти минуты горькие, воистину чёрные, безмерное счастье ненадолго покидало его: он впадал в меланхолию, становился несчастным…
Днём в сарай приходила хозяйка: кормила и поила его, порядок внутри наводила. Когда она приводила с собой сынишку, который, как слышал Пушок, обязан был ежедневно готовить какие-то там уроки, задания домашние выполнять, а утром ещё посещать какую-то школу, – тогда для ослика наступал настоящий праздник. Во-первых, Мишка (так звали сына хозяев), как настоящий друг, обязательно приносил ему что-нибудь вкусненькое всякий раз: то кусочек сахара принесёт, то печенье, а то и вовсе оранжевую морковку с репкой, любимую Пушка еду. А во-вторых – и это было главнее, ценнее, и значимее во сто крат и сахара, и морковки, и репы – те десяток-другой минут, пока Мишка находился рядом, доставляли неизъяснимое наслаждение им обоим, обоих душевно подпитывали и подбадривали.
Повиснув на четвероногом дружке как на дереве, мальчик крепко-крепко за шею его обнимал, нашёптывая при этом бархатным голоском ослику в самые уши:
– Пушок, миленький мой! дорогой! какой ты хороший! Я тебя очень сильно люблю, очень! и никогда никому не дам в обиду! никогда!… Мы всегда-всегда – помни об этом – будем вместе…
У ослика от этих слов кружилась и туманилась голова, а в глазах, как и в первый день, появлялись сладкие слёзы. В минуты те незабвенные и неописуемые у него всегда возникало желание сделать что-нибудь этакое – фееричное и необыкновенное, доселе невиданное никем! – что соответствовало бы хоть чуть-чуть творившимся в его душе празднику и восторгу: наизнанку хотелось вывернуться, подпрыгнуть до потолка, через голову вверх ногами как клоуну в цирке перевернуться.