Однако Лили внезапно снимает наушники и, улыбаясь еще более саркастически, в точности так, как иногда усмехается он сам, склонив голову набок, от чего ее липкие волосы спадают с правого плеча, обнажив на руке татуировку, тату с неким подобием цветка, но это цветок без лепестков, это только стебель с зелеными, заостренными листьями, и абсолютно мертвенным голосом произносит:
— Привет, Марк. Привет, жена Марка.
Николь говорит:
— Привет, Лили. Ну вот, мы и приехали. Наконец-то.
Марк кидает взгляд на Николь, и она шепчет, по крайней мере, он точно уверен, что она шепчет: поздоровайся с ней, Марк. Это твоя дочь. Он сердито произносит:
— Привет.
И не делает ни шага к ней навстречу. Не кидается с распахнутыми объятиями. Не пытается обнять ее. Прижать ее к себе, тесно и крепко. Вжать ее в себя. Ее костлявое, татуированное тело, и проколотый нос, и вонючие, липкие волосы. Всю ее. Как будто, как он однажды представлял себе, он больше никогда ее не отпустит. И он вообще не делает попыток физического контакта.
— Мама говорит, вам нельзя в дом, — говорит она в ответ, и в этот раз этот голос звучит не так мертвенно, но в нем чувствуется нервозность, в этом тоне отчетливо слышна беспорядочная дрожь, а еще легкий западный акцент. — Мам! — кричит она, пронзительно и еще более нервозно, быстро оглядываясь назад, — Мам, они приехали!
Марк не пытается пройти в дом или шагнуть навстречу своей дочери, он бросает взгляд на Николь и по ее виду может точно сказать, что эта ситуация ее нервирует. Что она беспокоится за него, потому что надела, как он выражается, доброжелательную и слащавую улыбку, ну что ж, по крайней мере ей не все равно — ее брови вздернуты, а ноздри слегка расширились, и она с усилием растянула губы в широкую, ощерившуюся улыбку.
Все ужасно. Хуже не бывает. При появлении Ким он чувствует, как будто ему снова двинули под дых. Словно она выбила из него воздух. И его грудь пробита насквозь. Впрочем, если такое произойдет на самом деле, он был бы не против. Пусть его уничтожат. Несмотря на то, что уйма времени пролетела с тех пор, как он в последний раз видел Ким, или именно поэтому, он, видя ее, наполняется отвратительным ужасом. И ему кажется, что этот ужас, страх и гнев будут расти. Уж он-то знает, что именно она позволила Лили стать такой. Что именно Ким ответственна за это страшилище, стоящее прямо перед ним. Кого еще он должен обвинить в том, что Лили наделала себе татуировок? В том, что проколола себе нос, выкрасила волосы, и в том, что на ней мерзкая, неряшливая, не подходящая по размеру одежда? Ким и сама выглядит не лучше, она тоже перекрасилась в алый цвет, вот только обстригла почти все волосы, собрав остатки в длинный и тощий перекрученный хвост, который свисает не с затылка, а откуда-то сбоку. У нее тоже проколот нос и другие части лица, и на них навешаны многочисленные гвоздики и серьги, уши оттянуты этими серьгами — как у племенной женщины Африки, думает он, — и на ней мешковатая хипповая одежда — оранжевая, ручной окраски, свисающая до лодыжек, вязаная обтягивающая юбка и свободная, тоже оранжевая, шерстяная кофта, вся в зацепках и дырках, а может, они проделаны специально, или нет — откуда ему знать?
Когда он был с Ким, она носила маленькие, обтягивающие вещи — короткие юбки и узкие майки — вещи, которые в лучшем виде подчеркивали форму задницы и сисек. Она не была такой хорошенькой, как Николь, не с головы до ног, непропорционально, не безусловно, как сказала его мама, и ее комплекция была далека от сложения Николь, от мягкой, загорелой кожи Николь, но из того, что у нее было, она извлекла все возможное. Так считало достаточно много людей. Ее находили весьма привлекательной.
Глава 7
Эта женщина, которая в первый же вечер их знакомства отсосала ему в туалете Henry’s Nitespot и после этого уселась на унитаз, и, пока он застегивал штаны, она поменяла Татрах, эта женщина, на которой где-то через четыре месяца он женился и у которой через два месяца после этого случился выкидыш, а через год она, с помощью кесарева сечения, дала жизнь его дочери, эта женщина, которая затем исчезла на десяток лет и еще несколько месяцев, вместе с его дочерью, когда той было почти три с половиной годика, эта женщина, которая называла себя Ким, хотя фактически ее звали Кимберли, сказала по телефону, после того, как он ответил, что он хуев Дед Мороз, и после того, как они задали друг другу несколько простых, но напряженных вопросов, типа «Ну и как ты поживаешь?» и «Где, черт возьми, ты была все это время?», между этими долгими паузами напряженной тишины, когда он понадеялся, что она не услышит, как бешено колотится его сердце, после того, как они оба долго прокашливались, явно пытаясь отдышаться и говорить более спокойно, и никто из них, как он заметил, не сказал ничего типа «Рад тебя слышать», ничего подобного — Ким сказала по телефону, и ему не пришлось это выпытывать: