Конечно, он потакал ей, так же, как и потакал большинству ее пожеланий. Он не хотел, чтобы его считали размазней, и потому периодически выражал протесты, впрочем, он всегда думал, что из-за совершенных в прошлом ошибок не имеет особенного права голоса, и знал, что ему невероятно повезло — она у него есть. Хотя будучи здесь во второй раз, они ни разу не занялись сексом, и Николь даже не отдрочила ему по-быстрому, как она обычно делала, когда он умирал от желания, а у нее в тот момент были месячные или она слишком уставала — а ведь они вместе проводили отпуск — и он начал смотреть на вещи с другой стороны. Он пытался понять, какова же настоящая причина, по которой Николь не хочет больше иметь с ним детей, может, она больше не уверена в нем или в правильности их брака, и возможно, она подумывает о том, чтобы сбежать, пока ситуация не запуталась окончательно, — несмотря на то, что всегда вела себя как преданный человек, что она просто никогда не позволила бы себе просто взять и уйти к кому-то. Как бы плохо ей ни было.
Она говорила, что она — не Ким номер два. Она была убеждена, что любые проблемы можно разрешить, особенно если в ситуацию вовлечены дети. Ее родители смогли оставаться вместе все эти долгие годы, не правда ли? Она похожа на них. Она определенно их дочь — надежная, любящая, стойкая. Николь говорила, что прилепляется. Сильнее, чем скотч. Сильнее, чем суперклей. Кроме того, она возбуждала его до безумия.
Лежа ночью без сна, слушая, как сопит Джемма, уснув в детской кровати в углу комнаты, и как лихорадочно вертится Николь, стараясь улечься поудобнее в своей отдельной, придвинутой вплотную жаркой кровати, зная, что Николь лежит под простыней абсолютно голая, всего в нескольких дюймах от него, он все думал и думал о том, что она раздета, о ее гордо торчащих сосках, и о ее подрезанном пушке, и обо всех находящихся в такой близости обнаженных телах, на которые он успел насмотреться за весь день, и возбуждался все больше и больше. Марк вдруг осознал, что зажал в руке свой член, вслушиваясь в прерывистое писклявое жужжание комаров над головой, и в звуки душа, который кто-то принимает в соседнем номере, в звуки отдаленного смеха, и, видимо, в стуки и стоны парочки, занимающейся любовью, — и от этого он возбуждался еще больше и чувствовал себе еще более одиноким — и он совсем не слышал, как шумит море, потому что их номер выходил во внутренний двор, он не слышал уютных звуков нежно разбивающихся волн, вместо этого доносился рев скоростных мотоциклов, и он остро ощутил, что его мир неожиданно начал разваливаться, что он достиг самого центра этого кризиса. Это чувство заполняло его, лежащего в жужжащей душной комнате.
Он не знал, кому верить. Он не доверял самому себе, он в первую очередь не доверял своим чувствам. И лежа там, со стоящим членом, он чувствовал, что загнан в западню. Он чувствовал, что ему никогда не сбежать от прошлого — как это возможно? — что эта история в его жизни еще не завершена. Что он ни к чему не пришел. Отчасти он всегда подозревал: то, что ты сделал с другими людьми, люди сотворят с тобой. Когда — это только вопрос времени.
И он начал поглаживать свой донельзя отвердевший член, сильно, яростно — как будто это могло бы каким-то образом избавить его от страданий — и почувствовал, что дальше и дальше уплывает от реальности, от последних остатков правды. В его жизни было слишком много лжи, слишком много неискренности, слишком много окольных путей. Слишком много дерьма. В конечном итоге люди всегда клали его на лопатки. Разбивая его ебаное сердце. Разве не так?
Он попытался представить себе Ким, но почему-то на мгновение вдруг всплыл образ Лили, в промокшей майке Babe и в тугой черной юбке, ее растущие груди и стройные, женственные бедра, она помогает Николь выбраться на берег реки, а затем, почти в последний момент, он все-таки представил себе Ким, Ким, повернутую к нему спиной, Ким, стоящую на коленях на старой кровати в их грязном доме, принадлежащем ассоциации домовладельцев, который задней стороной выходил в поле. Ким хотела заняться с ним этим по-собачьи, хотела, ждала, понуждала его раздвинуть в стороны ее большие ягодицы и пощекотать кончиком своего члена дырку в ее заднице, чтобы ее задница слиплась от собственных соков, чтобы после этого он вторгся в ее вагину, наклонился вперед и схватил ее за плечи, за шею, и втиснулся в нее грубо и резко, и она начинает стонать, и орать, и задыхаться, и вот левой рукой он аккуратно поднимает простыню над своим телом и кончает себе на живот, и теплый, влажный плевок семени медленно стекает ему в пупок, а слезы струятся по его пылающему, измятому, небритому лицу.