Как?! На глазах моих любимых чад, обожаемых питомцев сделать вид, что «ничего не произошло»?!! Признать себя слабее? Но этого здесь не прощают. За свою честь надо уметь постоять, иначе никто с тобой просто не будет считаться. В этом доме царили свои порядки, но и здесь не всегда физическое превосходство приносило сплошные дивиденды. Самым мышечно-сильным был как раз мальчик огромного роста. Олигофрен, безвольный и довольно флегматичный парень. Его обижали все кому не лень, а он только плакал и бубнил себе под нос: «Отстаньте… ну отстаньте же!» Он не пользовался никаким уважением, и дружили с ним только те, кого вообще ни в какие компании не принимали. Его обижали уже по привычке, потому что привыкли обижать, а он этому не сопротивлялся. А ещё был мальчоночка – росточком от горшка два вершка. У него в раннем детстве был перелом позвоночника – в драке толкнули, ударился спиной о батарею. Было это в возрасте семи лет. С тех пор он и остался при тех же сантиметрах. Носил корсет. Но его никто никогда не обижал – он был бесстрашен, хотя никогда ни с кем больше не дрался. Он спокойно и твёрдо смотрел в глаза любому «великану», и… никто не решался его ударить. Он действительно никого не боялся, с какой-то мудрой, простодушной доброжелательностью воспринимал этот жестокий мир, не ныл, был всегда приветлив и общителен. Его уважали. Самыми задирами и забияками, «основными» были всё же хитрые, верткие, но физически не самые видные дети. Они и коноводили в детдоме. Однако грубая агрессивная сила тоже многое значила, но и она отступала на второй план, если вдруг её подавляла сила моральная.
.. Вот и выходило, что отступать, в буквальном смысле, некуда – не было на это никакого морального права. Отступить сейчас, под натиском Голиченкова, было бы не просто позорным, но и подлым, по отношению к моим воспитанникам, действием. Да и не спасло бы меня от дальнейших издевательских выходок бывших.
А мои уже собрались кружком и настороженно за всем наблюдали.
Мне сделалось нехорошо, удушливый, противный ком стоял в горле. На кончике языка вертелось немало оскорбительных инвектив в адрес Голиченкова, типа: «Ах ты дрянной хамчик!»… Однако вслух я спокойно, насколько возможно, сказала только это:
– Немедленно извинись – передо мной и моими воспитанниками.
Я говорила с достоинством, но голос мой всё же противно срывался, и какие-то отвратительные писклявые нотки совсем не по делу всё же прорывались… Прекрасно понимая, что за этим последует, я мысленно «прижала уши». На этот раз брань приобрела щедрые «элементы барокко» – столь забористых словесных перлов даже здесь мне ещё не доводилось слышать. Не всё было текстуально ясно, но основная мысль этого изощренного словоблудия всё же до меня дошла: «В момент раздолбаю».
Этого было достаточно. Вызов принят. Инстинкт самосохранения отдыхает…
– Ты ведешь себя непозволительно, – спокойно и даже чуть-чуть торжественно говорю я. – И по этой причине должен получить то, что тебе причитается.
– Чиво, чиво? – пищит он.
– Получишь сполна. Надеюсь, всё понял?
Голиченков с минуту смотрит на меня молча, даже слегка приоткрыл рот. Наконец изрёк:
– На что эта нудная тётя намекает?
Зависла неприятная, зловещая тишина. И вдруг эту гнетущую тишину разорвал дикий безобразный хохот. Он вынул из кармана черной кожанки в талию пару перчаток. Натянул их на вой кулачище и, медленно раскачиваясь, гундосит:
– Да я тебя… мелочь толстопузая… на месте пришью!
Случалось, и не раз, что бывшие так отделывали сотрудников детского дома, что те приходили в себя, будучи в больнице. К уголовной ответственности «деток» привлечь было трудно: вопрос щекотливый, да и месть незамедлительно последует, и тогда уже вряд ли больница поможет. К тому же, почти у всех в медицинских картах значилась: задержка в умственном развитии. Судили же их, главным образом, за воровство.
– Разбираться будем? – гундосит он, дыша на меня перегаром.
– Я не стану разбираться при свидетелях. Это будет слишком плохо для тебя.
– Да ты чё? – снова хохочет он. – Может, выйдем?
Нагло ухмыляясь, он толкает ногой входную дверь.
– Ребята, я на минуточку… – говорю своим и следую за ним. Боковым зрением замечаю – мои чада насмерть перепуганы. Авторитет кулака бывших для них угрюмая реальность, бывали биты. И не раз…
Вслед за Голиченковым я вышла на крыльцо, плотно притворив за собой дверь.
Оглядываюсь – окрест ни души. Детдом фасадом выходит на пустырь. Помощь не придёт ниоткуда – поздние прохожие предпочитают делать крюк, лишь бы не ходить гиблым местом. Так что кричи караул – никто не услышит, а услышит, так разве что ускорит шаг в противоположном направлении.