Из больницы приходили тревожные вести – часто беспричинно плачет. Пятнадцатилетний подросток плачет! Ни аминазин, ни другие нейролептики ему не помогали – плакал, рвался на волю, просился повидаться с мамой. На десятый день мне, наконец, разрешили навестить Игоря. Я ждала в комнате для свиданий и страшно волновалась. Наконец он вышел вслед за медсестрой – худющий, с огромными ввалившимися глазищами в красных прожилках от постоянных слёз. Сел на краешек стула и, яростно кусая губы, проговорил:
– Я дам вам письмо. А вы его отдайте Людмиле Семеновне.
– Хорошо, конечно, так мы и поступим. А что за письмо? Ты уверен, что это нужно?
Он, отвернувшись от меня, тихо плакал. Крупно вздрагивала спина. Так и прошло это свидание…
– Вы прочтите, если хотите, это не секретно, – сказал он, доставая из-за пазухи бумажный треугольник.
Вот что было написано на листочке в клеточку:
«Дорогая Людмила Семеновна!
Очень вас прошу от всего сердца – заберите меня отсюда. Обещаю, что всегда буду вас слушаться и буду вести себя всегда только хорошо.
Людмила Семеновна!
Мою маму и сестру ко мне почему-то не пускают. Пустили только воспитательницу. А я очень скучаю по дому. Заберите меня отсюда! Очень вас прошу!
Я буду ходить на все уроки и буду соблюдать режим. И даже брошу курить. Там у меня дома собака, с ней надо гулять. И обучать её надо, пока она щенок. А то пропадёт. Заберите меня отсюда, пожалуйста!!! Ваш воспитанник Игорь Жигалов».
На обороте листка был нарисован синей ручкой Ленин и под ним надпись: «Поздравляю с праздником Великого Октября!»
– Мы заберем тебя отсюда, я обещаю, – говорю Игорю сквозь слёзы, чувствую, и у меня скоро «крыша поедет» после всего этого, дурдом какой-то, точно.
Примчалась к директрисе с этим письмом, ворвалась в кабинет даже не раздеваясь, в куртке и ботинках – думала, что она тут же отдаст приказ мчаться обратно в больницу за Игорем. Она глянула на листок, подняла бровь и сказала устало и рассеянно:
– Идите уже на отряд, там у вас дети одни.
– А Игорь?! – вскочила я.
– Что – Игорь? Слишком долго разгуливаете, смотрю. Работать надо, честно и добросовестно, а не прохлаждаться, зарабатывая такими способами дешевый авторитет.
Повернулась ко мне боком, нервно что-то ищет на стеллаже. И опять, как обычно в такие вот моменты, её массивный торс негодующе содрогается. Даже макияж как будто поблёк, вылинял от злости… Но что её так бесит?
В канун Октябрьских праздников принесла своим воспитанникам в больницу передачу – конфеты, печенье, вафли выписывали со склада, а вот трубочки с мармеладом пекли всё воскресенье с дочками дома.
Перчин режет тесто на квадратики, а Баловная Старичина завертывает в них сладкую начинку.
– Ух ты! До чего солидная снедь получается! – говорила она удовлетворенно, нюхая воздух шмыгающим носом. – Ага, Перчинка?
– Это точно, Старичинка. Знатное угощение у нас. Так бы и съела целую дюжину подносов!
В духовке, распространяя невыносимо вкусный аромат, уже сидит второй противень. Они, мои девочки, знали весь отряд по именам, фамилиям и прозвищам. Иногда и сами придумывали им прозвища. Если не нравилось почему-то, как их прозвали в детдоме. Так, Бельчиков стал у них из Мамочки Памочкой.
– Так правильнее будет, – сказала Перчинка.
– Ну, конечно, – поддакнула Старичинка. – Какая же это Мамочка, если в ушах нет сережек?
– Но ведь и у меня нет в ушах серёжек, – говорю я.
– А ты не считаешься, потому что ты – пама.
– Или мапа?
– Нет, пама лучше. Как пума почти.
– Ещё что! – притворно возмущаюсь я.
– А ещё ты деспот и тиран! – радостно кричит Перчинка.
– Ну?!
– Это соседи про тебя говорят!
И мои дочки, весело хохоча, строят друг другу забавные рожицы, видно, изображая заядлых сплетниц.
С соседями, и, правда, напряженка жуткая. Никак не хотят принять мой новый образ. Не хотя понять, что у меня началась новая полоса в жизни, и объяснить доходчиво столь резкую перемену в своём графике просто нет возможности. «Да ладно тебе… Дело житейские!» – весело подмигивая, говорит мне соседка Валя, довольно молодая женщина, у которой приходящий (раз в две недели) муж.
Что ни день, то за полночь прихожу, а случается, что только наутро могу заявиться. Что им прикажете думать?
Однажды забыла в детдоме ключ от входной двери, позвонила в общий звонок, зная наверняка, что кто-то обязательно в это время бодрствует. У нас народ наполовину «пензы», ещё двое работают посменно – день, ночь. Ну и молодёжь кое-какая имеется – то тоже домой рано не приходят, а придут, так ещё долго на кухне сидят, курят, болтают, пивко или сушняк пьют… А там, глядишь, уже и Шаляпины встали – распеваться начинают (они – весьма пожилая чета реэмигрантов из Парижа, теперь поют в Новодевичьем – в церковном хоре. Шаляпиными их зовут потому, что муж некогда пел в русской опере Фёдора Шаляпина за границей.
А сейчас он писал книгу воспоминаний, и носил мне листки рукописи на вычитку или приходил спрашивать, как лучше написать: «И обратился к ним (голландцам) Шаляпин на чистом голландском языке», или лучше пусть он обращается к ним на чистом русском? Я, справившись со словарём, предложила написать так: «Шаляпин обратился к жителям Нидерландов на одном из понятных им языков германской группы индоевропейского семейства», но мой вариант был гневно отвергнут – по причине достоверных сведений об отсутствии у Шаляпина семьи в Индии. Однако, поименование «Шаляпины» за парой надежно закрепилось).
Всего двадцать восемь человек проживало в нашей сказочной квартирке, кто-нибудь ночью всегда бодрствует. Так вот, позвонила – открыла как раз жена Шаляпина. Говорит вежливо на мои извинения:
– Конечно, конечно… Ваше дело молодое.
Вообще соседи фантазировали в этом смысле буйно. Но ещё более фантазировали мои собственные дочки. После того, как я всё же призналась в том, что сменила место работы, и поведала им жуткую историю моего среднестатистического воспитанника, они, впечатлившись, стали играть в «семью» – маму-алкоголичку и папу-домушника. Перчинка, надвинув на глаза мою зимнюю шапку, ходит вразвалку по комнате и выкрикивает весьма гадко:
– Старичина! Опять нечего пить?
– Чуток осталось.
И на столе появляется бутылка кефира. – Разве это напиток для настоящего мужчины? – А на другой денег нет, муженёк! – Тогда придётся продать тебя в детский дом…
Иногда они приезжали ко мне на работу – если в этот день не было занятий по музыке или рисованию.
Подружились они с моими воспитанниками быстро, но всё же некоторая дистанция оставалась. Возможно, из-за того, то мои дочки были намного младше большинства моих детдомовцев, а три-четыре года разницы в летах у детей – существенная разница.
И только Кира держалась с ними по-свойски, сразу взяв начальственный тон: «Ваша мама сейчас занята другими делами, так что слушай сюда…»
Она меня не раз выручала. Когда мне надо было остаться в детдоме на ночь, она отправлялась ночевать ко мне домой. Мои дочки называли её «тётей». Остальные же дети были просто «дети». И она этим детям покровительствовали. И это бывало весьма занятно, когда шефствовали, к примеру, над мамочкой.
.. Ради праздника мне разрешили навестить все отделения, где лежали мои воспитанники, в один день, хотя в разных отделениях были разные дни посещений. Всего этой осенью положили из моего отряда восемнадцать человек в четыре отделения.
Первых навестила девочек – так проще, по пять-шесть человек в отделении. Мальчишки все разбросаны по одному. И у каждого своя драма.
Девчонки освоились, завели уже шуры-муры с мальчиками из своего отделения, умудряются даже в гости хаживать тайком от медперсонала друг к другу – сказывается «полезный» опыт ночных визитов в дэдэ.