— Вот, Степа, — обратился он к Филину. — Заступник сыскался.
— Зачем отпустил, Леха? — сказал Филин Аристократу. — Нехай бы еще мордой по мостовой повозили.
Шмыгая разбитым носом, городской парнишка уже поднялся и, прихрамывая, торопливо отбегал подальше.
— Правильно, правильно! — подал я голос. — Отогнали? И хватит. А то, гляди, еще завша налетит.
— А тебе, Косой, больше всех надо? — крикнул Гусек. — Как дрались, так отсиживался в спальне?
Ответить я не успел: мелькнуло что-то черное, раздался хруст, и перед моим левым глазом возникло белое пятно. «Очки! — с ужасом подумал я. — Каменючкой попали!»
Действительно: одно из моих стекол превратилось в мелкую мозаику осколков.
— Повезло тебе, Косой, что не в глаз! — хладнокровно, с показным сочувствием сказал Филин. — Совсем бы ослеп.
— Вот тебя бог и наказал! — злорадно подхватил Гусек. — Заступничек!
Я промолчал. Со Степкой Филином отношения у меня сложились непонятные. Он был переросток, в каждом классе сидел по два года, и странно было видеть его плечистую фигуру среди детдомовских ребят. Если бы не недавняя безработица, Степка Курнашев давно бы пошел на завод учеником. Но сейчас везде говорили о пятилетке, и администрация нашей школы-колонии уже намекала, что Степку устроят на работу, а учиться он станет в вечерней школе. Пока же Филин считался у нас одним из первых силачей, верховодил среди ребят, которые боялись его крепкого кулака, занимался поборами на «жратву и табачок». Меня Степка всячески старался привлечь на свою сторону: то пытался подкупать пайками ворованного масла, сахара, то запугать угрозами. Я же не раз выступал против него на собраниях, уличая в драках и поборничестве.
— Пойдешь, Косой, в спальню, не поломай ноги на лестнице, — крикнул мне Филин.
Хитрый он был: пойми — издевается или добра желает? В подавленном настроении вернулся я к детдому.
Во дворе у подъезда нас, «воинов», встретила заведующая школой-колонией Мария Васильевна Легздайн. По разгневанному выражению ее лица я понял, что ей уже все известно о драке, — значит, нотации не избежать. Тут же стояла наша пионервожатая, молоденькая черноглазая Роза Зырянова.
— Зайди, — коротко, тоном, не предвещающим ничего доброго, сказала Мария Васильевна, покосившись на разбитое стекло моих очков.
Ох, тяжко было переступать порог ее кабинета с массивным чернильным прибором на письменном столе, с бюстом Ленина на тумбочке. Кто только здесь не перебывал! За малейшую провинность — отвечай. Спуску никому не было.
— Позор! — сразу обрушила на меня свой гнев Мария Васильевна. — Опять драка! Этого, Маринов, я от тебя не ожидала. Председатель совета пионеротряда, и заодно с хулиганами! Чего же спрашивать с других?
Ее широкое, резко очерченное лицо покраснело от возмущения, коротко подстриженные, с проседью волосы, схваченные алой косынкой, вздрагивали от резких движений головы. Своими ладонями Мария Васильевна упиралась в настольное стекло, отчего плечи ее были приподняты и вся полная, широкая фигура казалась мне какой-то очень большой и сильной.
Я стоял красный, опустив голову. Особенно неловко я чувствовал себя еще и потому, что здесь же была наша пионервожатая Роза. Мне Роза всегда доверяла, в трудных случаях старалась выручить, поддержать. В ее присутствии выглядеть провинившимся было стыдно.
— Очки тебе в драке разбили? — вдруг спросила Легздайн.
Я молча и хмуро кивнул.
— Поздравляю. На новые теперь денег не дам, ходи, как знаешь.
Переждав, когда заведующая немного успокоится, Роза пришла мне на выручку:
— Надеюсь, Саша, хоть не ты был зачинщиком драки?
— Да я совсем не дрался, Роза Ильинична.
Красивое задумчивое лицо Розы тотчас просветлело:
— А как же стекло? Камнем?
— Камнем.
Роза с живостью повернулась к Легздайн:
— Видите, Мария Васильевна, мы второпях не разобрались… Саша, наверно, выскочил усмирять ребят. Это совсем другое дело.
— Гм, — многозначительно откашлялась Легздайн. — Гм…
Я дипломатично промолчал.
— Я знаю, — продолжала Роза. — Саша совсем не драчун.
Это была правда. Мне уже исполнилось четырнадцать, за пять лет, прожитых в Детском Селе — сперва в детдоме на улице Жуковского, а теперь здесь, на Московской, я и подрос, и посерьезнел. Кулачные баталии не были моей страстью, и участвовал я в них больше из солидарности. Тем более что ростом я не вышел, был щупловат, и в драках чаще попадало мне, чем моим противникам.
— Ну, если Маринов не дрался, — гораздо милостивее изрекла Легздайн, — дело другое.