Как выяснилось перед самым собранием, в повестку включили еще «бунт с кашей». Неделю назад у нас со склада пропали жиры, полученные на две недели. На завтрак дали пшенную кашу-размазню. Нам и без того надоела каша, которой нас пичкали чуть не месяц подряд, а тут еще в ней ни одной жиринки.
— Да ее, братцы, и собаки жрать не станут, — заявил Филин. — Думаете, жиры ворюги свистнули? Заграбастало начальство. Буза, пацаны, буза! — Он перевернул кашу на стол, а миску ловко пустил по полу. — Айда на базар! Шамовку достанем!
Большинство ребят вывалило кашу, и столы покрылись белыми кучками, а миски полетели на пол. Завтракать остались девочки, наиболее выдержанная часть ребят и мы — питательная комиссия, выбранная из воспитанников. С криками «Буза! Буза!» ребята устремились на улицу и, вслед за Филином, исчезли в направлении Гостиного двора.
И вот теперь этот «бунт» тоже должны были обсудить на собрании.
Обвинительную речь произнесла Мария Васильевна. Стоя за столом, она дождалась, пока окончательно не прекратились разговоры, перешептыванье. Затем сжато и энергично обрисовала драку с городскими ребятами, подробно остановилась на «походе» за морковью.
— Эти так называемые «воспитанники» опозорили нашу колонию на весь город, — безжалостно гремел ее голос. — Как ни упирались любители чужой морковки, мы узнали имена всех, кто грабил вдовьи огороды. Когда речь идет об известных разгильдяях, вроде Степана Курнашева, Михаила Гуськова, тут все понятно. Но если бы только о них шла речь! Я никак не ожидала увидеть в этой теплой компании таких мальчиков, как Николай Сорокин, Петр Левченко и вожак наших пионеров Александр Маринов. «Отличники»! «Общественники»! Все умеют красно говорить на собраниях!..
Я чувствовал, как горели у меня уши, и так согнулся, что новыми очками чуть не касался коленей.
Расправившись с «огородниками», Мария Васильевна перенесла огонь своей тяжелой артиллерии на других «героев дня».
— Мало того, что нас в городе ославили ворами, теперь еще назовут и хулиганами. Вы, конечно, знаете, о чем я говорю. О разбитом из рогатки стекле в квартире Шишкова. По соседству с нами живет писатель, известный на всю Советскую Россию, — так нет, мешают ему работать, орут, прыгают перед окнами как дикари, а теперь вот запустили камнем. Как еще не добрались до Алексея Толстого! Позор! До чего дожили! Группа граждан обращается в горсовет с жалобой на нашу колонию. Ну уж нет, такое положение мы терпеть не будем, и кое-кому как бы не пришлось переселиться в реформаторий.
В столовой стояла тягостная тишина. Мария Васильевна клеймила теперь бедного «хулигана» Гошку Шамрая и его дружков:
— Неужели у вас нет другого места, обязательно надо лезть под окно к Шишкову? Да вы знаете, как этого писателя ценят люди? Как берегут его время? Или вы пользуетесь тем, что Вячеслав Яковлевич деликатный человек, не жалуется? Больше того, еще поддерживает с вами добрые отношения. Он прислал к нам на собрание своего друга, который хочет вам что-то сказать.
С задней скамьи поднялся пожилой мужчина, которого я сперва не заметил, в чесучовом костюме и в очках. Заговорил он округло, легонько поводя по воздуху пухлой холеной рукой, словно расставляя невидимые запятые и точки:
— Дети! Вячеслава Яковлевича тревожит, гм… не столько ваше шумное поведение на улице, сколько… позвольте так выразиться, недопустимое отношение к яблоневым садам города. Вы губите и верхнее садоводство… знаете, о каком районе я говорю? И нижнее. Вы ломаете ветви, обрывая незрелые яблоки, в результате чего деревья гибнут. Вячеслав Яковлевич говорил с руководителями садоводств: если вы захотите сами охранять сады, поможете осенью снять урожай, вам заплатят за труд натурой, и отпадет надобность лазить через забор и гм… так сказать экспроприировать…
По шуму, поднявшемуся в столовой, можно было понять, что предложение человека в чесучовом костюме многих заинтересовало.
Затем выступил милиционер. Начал он с того, что поднял над столом свои здоровенные кулачищи и произнес;
— Видали? — и, оглядев нас, «подсудимых», и задние ряды скамей, повторил: — Видели?
Педагоги стали переглядываться. Я решил, что если таким кулачищем хватить по моей голове, то кулачище явно не пострадает, а что останется от меня?