Вспоминались теплые губы мамы, целующие меня на ночь, сильные руки отца, которые, казалось, могли оградить от всяких бед. Я очень любил, когда он поднимал нас высоко над собой, целовал, щекоча усами… И я опять ворочался на тюфячке, стараясь принять позу поудобнее, громко вздыхал, крепче смежал глаза. Но сон так и не шел.
Сиротство!
Впоследствии мне приходилось не раз терять близких людей, но я уже понимал, что это неизбежность. Я знал: время все залечит. А в детстве? «Почему мы с Костей такие несчастные?» — мысленно спрашивал я неизвестно кого.
Я даже думал: «Вот вырасту большим, стану красным командиром, надену галифе, сапоги со шпорами, приду к дяде Коле и сказану ему пару теплых слов: зачем хмуро косился на Костю и меня за обеденным столом? Почему не оставил нас у себя дома?»
Став взрослым и действительно надев командирскую форму, я уже не имел никаких претензий к дяде Коле. Я понял, что ему с тетей Любой было не то что трудно, а пожалуй, и невозможно вместе со своими детьми прокормить еще двоих племянников. Но тогда я слишком хорошо помнил, как умирающая мама просила брата: «Коля, не оставь мальчиков, кроме тебя, у них никого нет».
Была у меня и еще одна обида, глубоко скрытая в сердце. Один раз я слышал, как дядя говорил с ожесточением: «Не выйди она за Сандро, может, и жила бы еще. Все-то он в Тифлис катает, помогает родне». Я был глубоко оскорблен за отца. Разве плохо, что он ездит на Кавказ? Он обещал, когда я вырасту, и меня с собой взять. А там снежные горы, скачут на конях лихие джигиты, над ущельями парят дикие орлы: такие картинки я видел в журналах. И обида за отца вновь поднималась во мне.
Заискрилось морозное окно: это луна, гулявшая над городом, заглянула к нам в комнату. Я все еще вертелся на постели. И вдруг словно провалился в яму: заснул. Сон, который привиделся в ту ночь, помнится мне до сих пор.
…Жаркое и душное лето, обрывистый берег большой реки. Мы с братишкой балуемся и выделываем бог знает что на ласковой ярко-зеленой траве, а мама, погладывая на нас, режет траву серпом и складывает в мешок. Стараюсь представить ее лицо — и не могу. Хочу вспомнить ее голос — и тоже не могу. Внимание мое сосредоточено на широкой светлой реке. По ней плывут баржи и лодки. И вдруг гремит стрельба. Мама подбегает к нам, хватает обоих, прижимает к груди и бежит, бежит, бежит… Братишка держится за меня, а я за мамину шею. Шея у нее мокрая и мои руки начинают скользить. Я уже не могу держаться, откидываюсь назад и кричу: «Ма-ама!» Она испуганно смотрит на меня и вместе с нами падает на землю. Мне совсем не больно. Мама почему-то не встает и лежит с закрытыми глазами. Я смотрю на нее, и вдруг меня охватывает ужас перед чем-то страшным и неизведанным. Я громко кричу…
Просыпаюсь оттого, что кто-то теребит меня за плечо.
— Кончай вопить, — хрипло говорит сосед по койке. Потом, смягчившись, советует: — Ежели черти всполошили, то закрой рот, зажми правой рукой ноздри, а левой дерни себя за правое ухо. Враз поганые через него и выскочат. Не сомневайся, надежные люди совет давали.
Я рассказал, что мне привидилось. Добавил: как, мол, ни старался, лицо и голос мамы не мог себе представить.
— А батю помнишь?
Я закрыл глаза, чтобы лучше представить отца. Ничегошеньки. Хоть бы фигуру, глаза или волосы. Вздохнув, признался:
— Нет. Совсем маленьким был, когда он умер.
— А я вот помню, — шептал сосед, уже перебравшийся ко мне в кровать. — Ну вот до кажной жилочки. Мурманские мы сами. Город такой. Слыхал? Море там и порт. Батя матросом плавал, завсегда рыбин таких привозил, ого! Матка стирала. Тут переворот. Морячки красные ленты прицепили: «Даешь совдепы!» — и давай против буржуев и разных белопогонников. Только мы батю и видели. Где-то в братской могиле. Мамка тоже кончилась, сказывают, надорвалась. Остались мы с Зойкой, с сестренкой старшей. Поехали с ней в Питер, сродственники тут… По пути Зойку живот схватил, брюшной тиф. В больнице и померла.
Мне стало жалко соседа. Забыв о своем горе, я спросил:
— Ну и нашел родственников?
Мальчишка молчал.
— Что было потом?
— Суп с котом. Адрест потерял. Что я, все дома в Питере обходить буду, выспрашивать? С беспризорниками жить пришлось, в асфальтовых котлах кимарил. Да зарос коростой, пришел на вокзале к доктору, меня цап — и лечить. Потом, понятно, по детдомам ошивался. Теперь вот тут, в Чеховском. Ну, посмотрю, как будет, а то опять утеку на волю. Сейчас в городе со жратвой легче.
В потемках я не мог рассмотреть лица неожиданного товарища. Лишь видел блеск глаз да лохмы нестриженных волос.