Собрание приняло решение, смысл которого можно было свести к словам: «Рубать воров, и точка!» В детдоме случаи воровства резко снизились. Меньше жалоб стало поступать и от горожан.
И только Алексей Аристократ никак не поддавался. На все наши требования — кончай воровать! — он по-прежнему хладнокровно отвечал:
— С удовольствием, джентльмены, если вы обеспечите справедливость на этой грешной земле, если я смогу ходить в кино каждый день. А также прошу заметить, что перловому супу и каше-размазне я предпочитаю французскую булку с колбасой, потому что считаю себя не хуже нэпмана. Вот когда в детдоме нас станут так кормить…
И он улыбался.
Ни наши «агитбеседы», ни устрашения представителей милиции на него не действовали. Детдомовское добро Алексей никогда не трогал, но продолжал опустошать карманы состоятельных горожан. Он не в шутку был убежден, что «законно экспроприирует» у нэпманов и их жен часть нетрудовых доходов: «Поступал же так Робин Гуд? Молодой Дубровский с помещиками?» То ли Аристократ был очень ловок, то ли очень осторожен, но ему на редкость везло, и он никогда не попадался. А может быть, это объяснялось тем, что «облегчить ширмы» он ходил сравнительно редко. Вино Алексей не пил, папиросы не покупал, поэтому денег ему нужно было немного.
Несмотря ни на что, мне Алексей нравился. «Ведь действительно пролетариев не трогает», — наивно размышлял я. Да ко всему прочему он был просто добрым парнем, хорошим другом, остроумным собеседником, которого всегда было интересно слушать. Принимать против него крутые меры у нас не поднималась рука.
Но внезапно Аристократ исчез из детдома. Возможно, все-таки попал в тюрьму, не назвав себя и не сообщив адреса, чтобы не опозориться перед учителями и детдомовцами — парень он был самолюбивый. Как бы там ни было, но я часто вспоминал Алексея, мне его явно не хватало…
Я усиленно стал заниматься, решив как можно лучше закончить школу. Время вылета из нашего гнезда в большой, неведомый мир было не за горами. Я взрослел…
И, возможно, поэтому, когда я через Розу получил запоздалое письмо от Лены, оно меня почти не взволновало. Лена писала о том, какая тетя Варя добрая мама, сколько в их классе умных и хороших парней и девчат, сообщала, что у нее определили способности к пению, и теперь она занимается в фабричном клубе. В конце письма стояло: «Обязательно встретимся». Я решил ответить, да все как-то было некогда. Реже и реже вспоминал я о Лене. Письмо ее затерялось, и переписка наша на этом закончилась.
К ней в Ленинград я так и не собрался.
Приближалось лето 1931 года. Я и мои сверстники успешно заканчивали седьмой класс. В те годы далеко не все детдомовцы добирались до таких «высот». Многие из нашего брата уже после шестого, а то и пятого класса уходили работать на заводы и фабрики или шли учиться в школы фабрично-заводского ученичества.
Ребята с большой охотой поступали на такие прославленные заводы близкого нам Ленинграда, как «Электросила», «Большевик», «Красный треугольник», «Судоверфь», «Знамя труда», а девочки — на фабрику имени Мюнценберга, на «Красный ткач». Всем им не терпелось встать за станок, гордо называть себя рабочими.
Мы же, человек тридцать из ста пятидесяти одногодков, хотя и завидовали товарищам, ушедшим на производство, но решили закончить седьмой класс и добраться до техникума.
Вопрос о том, где продолжить учебу, конечно, волновал меня. Я старательно прочитывал объявления в газетах о том, куда можно подать документы, ездил по указанным адресам. Мечты об армии отошли теперь на задний план. Мне хотелось путешествовать, открывать новые неизведанные места. Именно об этом и говорил плакат Ленинградского гидротехнического техникума: «Хочешь повидать страну — иди учиться к нам!»
Такими же поисками будущей профессии занимались и другие ребята. Мы обсуждали между собой добытые сведения и договаривались, куда будем поступать.
Когда все преподаватели выставили нам оценки и объявили их, я с Сорокой и Львом пошел к Марии Васильевне, чтобы узнать, когда мы сможем получить документы для сдачи их в приемные комиссии техникумов.
— Сами наметили себе профиль? — удивилась она.
Мы переглянулись: а как же может быть иначе?