Чувство ответственности в чем-то сродни чувству опасности: с ним можно свыкнуться, притерпеться и даже на какой-то момент отключиться от него, и все же оно всегда с тобой, где-то у сердца. Да и шуточное ли дело? Был секретарем комитета комсомола юридического института, и вдруг избрали секретарем райкома комсомола такого огромного района! Слишком крутой переход… Меня терзал и такой вопрос: лучшим ли образом я поступил, согласившись пойти на эту работу? Не ошибся ли? Что думают обо мне райкомовские ветераны, опытные секретари первичных организаций, члены бюро?
По вечерам я перебирал в уме события промелькнувшего дня, восстанавливал в памяти лица людей, с которыми приходилось встречаться, наши разговоры. Так ли держался? Те ли давал советы? И, как правило, находил другие, более убедительные слова, доводы, решения. В который раз я был недоволен собой.
Мне очень хотелось знать, как оценивают мои первые шаги старшие, особенно секретарь райкома партии. Но не придешь же к нему с вопросом: «Ну как? Нравлюсь я вам?» Вероятно, и в этом была одна из причин моего волнения, когда я переступал порог шишмаревского кабинета.
Сегодня, в морозный январский день, Алексей Андреевич вызвал меня к себе на семь часов вечера. Ровно в назначенное время я был на месте. Шишмарев говорил по телефону, губы его то и дело сурово сжимались; он молча кивнул мне, показал рукой на кресло у большого письменного стола.
Я сел.
Положив трубку на рычажок, Алексей Андреевич встал из-за стола, подошел ко мне, поздоровался за руку, опустился в такое же кресло рядом.
— Как дела идут, товарищ секретарь райкома комсомола? Осваиваешь?
— Вам, Алексей Андреевич, с партийной вышки видней.
Шишмарев рассмеялся:
— На комплимент напрашиваешься? Что ж, комсомольский секретарь, дела у тебя идут лучше, чем я ожидал. Главное для тебя сейчас — набраться опыта, почувствовать уверенность в себе. Вот и хочу тебе дело поручить — как раз из тех, что и характера требуют и опыта прибавляют. А суть вот в чем… Впрочем, не побаловаться ли нам чайком?
Он неторопливо подошел к двери и, приоткрыв ее, попросил секретаря принести два стакана чаю.
Похвала Шишмарева ободрила меня. Как в сущности мало надо человеку для равновесия! «Опыта маловато? Верно. Так он же приходит с годами. А я только начал работу». Я свободнее уселся в кресле.
— Так вот, — продолжал Шишмарев, возвращаясь к своему месту за столом. — Получил я тут из горкома комсомола серьезную бумагу… Целый доклад. На-ка прочти.
Опять между его бровей появилась суровая складка.
В моих руках оказалась ровно подколотая пачка листков, исписанных аккуратным убористым почерком. «Ого, сколько накатал!» Я против воли глянул в конец. Подписано: «Долин Павел, студент второго курса». Наблюдавший за мной Шишмарев усмехнулся:
— Не анонимка.
Он занялся своими делами, а я погрузился в чтение. В заявлении в резких выражениях писалось о том, что руководство комсомольской организации Ленинградского госуниверситета проявляет беспринципность к идейным врагам, потакает чуждым элементам. В частности, это выразилось в попытке замазать существование тайного литературного кружка, в котором состояло десять комсомольцев. Этот кружок при пособничестве профессора истории Олегова изучал произведения враждебных нашему делу поэтов Брюсова, Блока и покончившего самоубийством Есенина. Далее подчеркивалось тлетворное влияние этой литературы на самих членов кружка, что привело одну студентку к попытке самоубийства.
Вместо того чтобы применить к этим разложенцам решительные меры — исключить из комсомола, отчислить из университета, им вынесли лишь выговор по комсомольской линии. Участники тайного кружка, таким образом, имеют возможность продолжать свою антиобщественную деятельность. Долин призывал немедленно исправить ошибку. Кроме того, он настаивал на строгом наказании беспринципного руководства университетского комитета ВЛКСМ. Вся ситуация обрисовывалась в тесной связи с осложнившейся внешнеполитической обстановкой и происками врагов внутри нашей страны — на четырех из шести страниц говорилось именно об этом.
— Все понял? — спросил Шишмарев, когда я закончил чтение. Не дожидаясь моего ответа, сказал: — Касательно поэтов, названных автором письма, все, по-моему, ясно. Разберись внимательно с попыткой к самоубийству. В этой части заявление требует особо тщательной проверки. — Шишмарев вдруг улыбнулся одними губами, глядя по-прежнему на меня очень серьезно, почти строго. — Впрочем, не мне тебя, юриста, учить. Помни твердо одно: в твоих руках судьбы людей. Ясно? Живых людей, молодых, стоящих на пороге жизни. Могу дать только один совет: отнесись к делу так, как если бы оно касалось тебя самого. Понимаешь? Как если бы тебя самого требовали исключить из комсомола.