Город стал чужой. Разбит, в руинах, горит, везде мусор, ни единой души — и запах, этот запах гари, пороха, крови и смерти. Она вначале бежала, потом задыхаясь, тяжело шла, услышав гул бронетехники, хоронилась в развалинах. Лишь к вечеру добралась до своего поселка, ничего не узнать, а их дом без крыши — словно спилили.
— Нана! Нана! — сквозь слезы крича, вбежала она во двор, к мрачному строению, что когда-то было домом, но подойти не посмела, представив жуткое, чуть ли не визжа, вновь завопила.
— Нана-а-а!
— Роза, Роза! — из-за дощатого забора сморщенное лицо соседки, улыбается.
— Мать, а где мать, братья? — скользя по снегу, бросилась туда Роза.
— Не волнуйся, они давно уехали в Хасавюрт. О тебе волнуются, был человек, адрес оставили.
Роза думала на следующее утро направиться туда, но не смогла: в соседском подвале тепло, сытно, теперь за ней несколько человек ухаживает. Она расслабилась, накопившаяся хандра взяла свое, и она четверо суток валялась. А как пришла немного в себя, выведала у соседей обстановку и пошла в центр Грозного.
Удивительная штука — жизнь, удивительные люди — чеченцы. Кругом война, все горит, стреляют, а центральный базар в столице на том же месте, еще не кишит, да хлебом пахнет, торговки все в калоши обуты, снегу на товар пасть не дают. Тут же стоянка такси:
— Хасавюрт, Назрань, Ставрополь! Прокачу с ветерком в мирные страны!
Словно в сказке, всего пару часов спустя Роза увидела мать и брата, зарыдала, затем долго смеялась, будто жизнь вновь началась. Просто физически она ощущала какую-то легкость, даже блаженство от жизни без войны, и так продолжалось более двух недель, пока, то ли от разговоров матери, то ли от вида чужих детей, ей вдруг стало тоскливо, даже страшно, как в первые дни войны, и ее неотвязно стало преследовать чувство пожизненного одиночества: неужели у нее никогда не будет детей? И ни с кем, даже с матерью, она не хочет своим горем поделиться, так мать сама эту боль тормошит.
Чтобы как-то тоску развеять, да и денег нет, — решила она попытаться здесь, в Хасавюрте, устроиться на работу. Пошла в одну больницу — не получилось, в другой не было на месте руководства, и пока Роза перед корпусом месила грязь, дожидаясь главврача, ее имя кликнули, потом еще и голос знаком, — неужели Яндар Туаев? Точно, лица не видно, все перебинтовано, но это он.
— Роза, Роза, моя спасительница, — она попала в крепкие объятия. — если бы не ты — где бы я сейчас был? Понимаешь, какое-то наваждение, вот только тебя вспоминал, и вдруг выглянул в окно: ты — не ты? Я здесь долечиваюсь, наверное завтра выпишусь, полечу в Москву.
Конечно, она ничего не обдумывала, просто слово «Москва» зародило в ней, наверное, сумасбродную идею, и она сходу ляпнула:
— Возьми меня с собой. Правда, денег нет, потом верну долг.
— Ты что? О каком долге говоришь? Это я у тебя по гроб жизни в долгу, и мало того, что мы родственники, мы еще соседи и коллеги. А ты раньше была в Москве?
Москва! Такой красы, столько дорогих машин, нарядных людей Роза никогда не видела.
— Ты смотри, — выглядывая из окна машины, все удивлялась Роза, — у нас разруха, а здесь цветущий край.
— Ну, ты как медик, — отвечал ей Яндар, — изучала теорию эволюции Дарвина. Вот она, борьба за существование, и как сказал классик: «у сильного всегда бессильный виноват».
— Яндар, я знаю, ты ведь глубоко верующий человек. Неужели ты признаешь теорию Дарвина и вправду считаешь, что люди произошли от обезьян?
— Раньше не признавал. С возрастом стал сомневаться, а, побывав сейчас в Грозном, убежден: некоторые людские особи точно произошли от обезьян, если не от шакалов.
— Да, за этот месяц войны я себя не раз на этой мысли тоже ловила.
— Конечно, к счастью, или, еще можно сказать, доля этих нелюдей невелика. И что парадоксально, они среди всех народов есть, на любом языке говорят, любой цвет глаз и кожи имеют, и их просто так не отличить. И одна на них управа — это строгость законов и неминуемость их исполнения. А если этого нет, то их алчность, хищность и человеконенавистность начинают выпирать наружу, как сейчас в России, и тем более в Чечне.
— И откуда они взялись? — не на шутку удивлена Роза.
— Как «откуда»?! Сколько у нас незаконнорожденных выродков — почти все мужчины направо-налево гуляют. А эти браки, не всегда благословленные Богом, — у нас, и без венчания — у них. А сейчас здесь вообще модны так называемые «гражданские браки»; и кто от этих браков родится?
— Что это за «гражданский брак»?
— Когда супруги, в принципе, вольны что угодно делать.
— Это мой брак с Гутой, — просто невольно вырвалось у Розы, она смутилась, отвернулась.
— Гм, гм, — кашлянул Яндар и больше они не говорили.
Яндар — кандидат медицинских наук, доцент, вот-вот защитит докторскую, уже двенадцать лет работает в Москве, а работа хирурга, Роза знает, не из легких, и тем не менее своего жилья нет — снимает, а семья большая: четверо детей, — да Яндар не унывает.
— Теперь и в Москве, как на Западе, некоторые врачи очень хорошо зарабатывают. Но, правда, это к общей хирургии не относится. Но все равно, жаловаться грех. Врач, тем более чеченец, здесь богатым не станет, но, работая, без куска хлеба тоже не останется. Так что живи, Роза, у нас и отдыхай.
Жены Яндара ранее Роза не видела, все переживала, а хозяйка почти ее ровесница, оказалась женщиной простой, абсолютно неиспорченной цивилизацией. На следующий день по приезде, повела она Розу в магазин, и, наверное, никогда в жизни Розе не было так стыдно, как во время примерок — пережившие войну ее грубые ботинки и пальто были не только избиты и изношены — пропитались кровью, гарью так, что хорошенькие молодые продавщицы, не представляя такую жизнь, с отвращением воротили носы, явно не желали обслуживать, и лишь когда жена Яндара, как бы между прочим, продемонстрировала тугой пресс американских банкнот, обоняние многих притупилось.
А потом были в парикмахерской, в косметическом салоне, и не раз, так что через пару дней глянула на себя Роза в зеркало — не узнала, даже расплакалась.
И так получилось, как положено, погостила она в свое удовольствие три дня, сдружилась с хозяйкой и не сдержалась: как-то ночью, за чаем, на кухне поведала ей свою потаенную затею. Как бы там ни было, а она законная жена Гуты Туаева, и не раз, а два раза муллы совершили меж ними положенное у мусульман брачное благословление. И если в первый раз не сам Гута, а посредством братьев какую-то процедуру развода с ней совершил, то на сей раз ничего такого не было.
— Мне стыдно, даже тебе говорить стыдно, — вытирая платком лицо, пряча слезы, дрожащим голосом продолжает тихо Роза, — но я боюсь старости, боюсь одиночества. Гуте я не нужна, но у нас была дочь, он еще мой муж. И как ни стыдно, может, и порочно, но я хочу, чтобы он немного пожил со мной, пока я, если Бог даст, не забеременею. А больше мне от Гуты ничего не надо, копейки не попрошу, сама ребенка, законнорожденного ребенка, как Бог даст выращу. Поймите меня, простите и, если можете, помогите. Я знаю, что отношения меж Туаевыми не совсем ровные, но все равно он Яндару брат. И уже всхлипывая: — Может я дура?… Ты пойми меня, я такое в Грозном видела и пережила, что любой мог бы свихнуться. Хотя, может, так суждено, а я пытаюсь чем-то спекулировать, пользуюсь вашей добротой.
Ничего ей хозяйка ответить не может, сама горше Розы плачет, закрыв лицо руками, головой мотает.
Проснулась утром Роза, голова болит, жалеет о сказанном, да слово не воробей, и она чувствует, этим уже веет, на той же кухне Яндар перед работой завтракает, и жена его, понятно, там, и тема та же — обороты набирает, а земляки ее вряд ли поймут: вне рамок традиций такие нюни распускать.
Дождалась Роза в постели, пока Яндар и взрослые дети не ушли, только тогда встала и, увидев хозяйку, вся виновато согнулась, руки жалобно на груди сжала и молящим голосом: